Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [51]

Реальность не соответствовала мечтам. А к прошлому, казалось, не было возврата: «Та, московская, жизнь продолжалась. Но я вылетел из нее».

Примечательно и описание бытовых условий в шахтерском поселке. Там инженеры – элита. Соответственно, выпускник университета сразу получил двухкомнатную квартиру. По сути, это была половина дома – «просторные комнаты, большая кухня, сарай для угля, две кладовки с дощатыми полами».

Такие условия тогда считались вполне приличными. Они и были гораздо лучше, нежели в университетской жизни Гроссмана, когда он нанимал комнату за городом.

Но повествователя это не радовало. В доме он был одинок.

Если верить дочери Гроссмана, родители некоторое время жили в Донбассе вместе. Повествователь же один приехал: «В такой квартире хорошо жить с семьей, обзавестись хозяйством. А я завез в квартиру пружинный матрац, чайник, стакан, ложку и нож. Матрац без козел я установил посередине комнаты, под лампочкой. Если я сидел на матраце и пил чай, чемодан, поставленный на попа, служил столом. Ел я тогда мало, больше курил. У меня в ту пору болели зубы, и я иногда до утра ходил по комнате и курил. А если боль несколько успокаивалась, я ложился на матрац, читал и курил. К утру комната была полна дыма, а консервная банка, служившая пепельницей, не вмещала окурков».

Молодой инженер оказался по сути в изоляции. Причем добровольной: «Я очень тосковал по вечерам. За долгие месяцы никто не пришел ко мне в гости. Я был застенчив, знакомства с сослуживцами у меня не завязались».

В шахте от него зависело многое. Буквально – здоровье, а часто и жизни всех, кто находился под землей. Ну а вне работы шахтеры посмеивались над чудаковатым инженером. И соседок, шахтерских жен, заглядывавших в окна пустой квартиры, она смешила – «отсутствие мебели в комнатах и посуды на кухне».

Далее уточнены хронологические рамки действия. Герой отмечает: «По утрам я не завтракал, есть не хотелось после десятков ночных папирос. В столовой кормили скверно – был суровый тридцатый год, год сплошной коллективизации, начало первой пятилетки».

Речь идет о так называемом первом пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР. Формально его начало было определено партийным руководством – с 1 октября 1928 года. Утвержден же он через девять месяцев на V Съезде Советов СССР[122].

Значит, шел второй год пятилетки. К этому времени и относится начало так называемой сплошной коллективизации – насильственной ликвидации едва ли не всех оставшихся в стране индивидуальных крестьянских хозяйств. Задача, не скрывавшаяся даже в официальных советских учебных пособиях[123].

Как известно, «сплошная коллективизация» сопровождалась изъятием практически всех запасов продовольствия у «коллективизированных». Вымирали от голода деревни и села, а бежавших оттуда крестьян не допускали в города специальные войсковые кордоны, причем сведения о катастрофе не публиковались. В рассказе Гроссмана ситуация лишь намеком обозначена.

На предприятиях Донбасса она и не была настолько катастрофична. Угольная промышленность тогда к военной приравнивалось, и продовольствием снабжали шахтерские поселки немногим хуже, чем гарнизонные.

Конечно, на прилавках магазинов стало гораздо меньше товаров, существенно уменьшились нормы в столовых. Это и отмечено повествователем – «кормили скверно».

Однако «скверно» было и в обществе коллег – инженеров, техников. Их присутствие тяготило: «Разговоры, где что достать, что привезла жена из Ростова, а теща из Мариуполя, огромная бессмысленная водка, грубые, сальные и необычайно глупые анекдоты, пересуды о начальстве, разговоры, кто кого подсидел, и непонятно, удивительно слитая с этим всем, полная поэзии и романтики, тяжелая опасная работа на самой глубокой шахте в Союзе ССР – угрюмой Смолянке-11».

Значит, тоска не мучила повествователя только на работе. Там хоть занят был: «Днем я работал, а вечером сидел один в пустом семейном балагане – так в Донбассе называют квартиры».

23 января 1930 года родилась дочь Гроссмана – Екатерина. Но это в жизни. А по рассказу известно только, что повествователь женат: «Я тосковал, я ревновал жену, которая редко мне писала, – она оканчивала институт, была очень занята».

Так обозначена причина, из-за которой повествователь живет один в шахтерском поселке. Что было на самом деле – трудно судить.

Но сходство с биографией автора постоянно акцентируется. Повествователь отмечает: «Прошло тридцать лет. Я уже давно живу в Москве, не занимаюсь химией, а внутриатомную энергию без моего участия поставили на службу людскому горю и людскому счастью».

Важно, что повествователь больше не чувствует себя одиноким. Хотя был период, когда вспоминал о донбасском одиночестве: «В начале пятидесятых годов в моей жизни наступило трудное время. Мне не хочется говорить, как и почему случилось это. Но вот случилось».

Читатели-современники должны были с полунамека понять, что имеется в виду. Речь шла о скандале в связи с романом «За правое дело».

Конечно, «трудное время». Сходство с донбасской ситуацией подчеркнуто: «Мог ли я себе представить, живя в Донбассе, в пустом семейном балагане на шахте Смолянка-11, что тоска и одиночество, еще более сильные, чем в пору моей донбасской жизни, могут охватить меня здесь, в Москве, в кругу семьи, окруженного друзьями, среди любимых книг, занятого своей работой. Я был одинок, подавлен. Мне часто вспоминалось, как в молодости, на Смолянке, мучаясь от зубной боли, куря папиросу за папиросой, я ходил до утра по пустой комнате. Тогда, в молодости, я тосковал по Москве, по своим друзьям, по жене, она жила далеко от меня и не спешила ко мне приехать, потому что не любила меня».