Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [153]

До Ростовской области, где находилась Вешенская, посылка шла несколько недель, да и адресат прочел роман не сразу. Похоже, Бубеннов рассчитывал, что редколлегия не примет решение о публикации, пока отзыв не получит, на пересылку же и переписку уйдет месяц-другой, а то и больше.

Несколько опережая события, отметим, что обошлось без отрицательного отзыва. Гроссман в дневнике передал разговор с Твардовским об этом. По словам главреда, Шолохов сказал: «Писать о Ст[алингра]де не буду, т. к. хуже Гроссмана не положено, а лучше не смогу».

Отсюда с необходимостью следует, что Шолохов тогда не пожелал участвовать в бубенновской интриге. Даже и поддержал Гроссмана.

Но Липкин в мемуарах предложил совсем иную версию. Как водится, «с точностью до наоборот». По его словам, «Твардовский отправил роман члену редколлегии “Нового мира”» Шолохову, надеясь, что великого писателя земли советской не могут не привлечь художественные достоинства романа и Шолохов, если он даже почему-то не терпит Гроссмана (был такой слух), все-таки поддержит его своим огромным авторитетом.

Ответ Шолохова был краток. Несколько машинописных строк. Я их видел. Главная мысль, помнится, такая:

“Кому вы поручили писать о Сталинграде? В своем ли вы уме? Я против”.

Гроссмана и меня особенно поразила фраза: “Кому вы поручили?” Дикое, департаментское отношение к литературе».

Мемуарист не скрывал иронию. Еще с XIX века «великим писателем земли русской» именовали автора романа «Война и мир», соответственно, почетное именование Липкин применительно к Шолохову хронологически локализовал – «советской». Чтоб смешнее. Заодно и приписал «дикое, департаментское отношение к литературе». Иллюзию достоверности создавал эмоциональный напор.

Доказательств же – нет. И не только потому, что мемуарист не сообщил, от кого слышал о шолоховской неприязни к Гроссману. Допустим, так было. Тогда главный редактор, желавший защитить роман, поступил бы весьма странно, по собственной инициативе посылая рукопись недоброжелателю автора. Объяснение, предложенное Липкиным, не выдерживает критики.

Наконец, мемуарист главное не объяснил: где, когда, при каких обстоятельствах он, не имея отношения к редколлегии «Нового мира», не участвуя в обсуждениях романа, мог бы увидеть шолоховский отзыв. Расчет тут исключительно на авторитет «самого близкого друга Гроссмана». В дальнейшем это и стало наиболее весомым аргументом. С Липкиным не спорили.

Он не учел только, что дневник сохранился. Благодаря этому понятно, что мемуарист не «видел ответ Шолохова», и Гроссмана не «поразила фраза», якобы воспроизведенная Липкиным. На самом деле им же и придуманная.

Отметим, что Бочаров, цитируя истинный шолоховский отзыв по дневнику Гроссмана, вообще не упомянул о версии Липкина. Ее ведь и при желании трудно характеризовать как «неточность».

В данном случае опять неважно, знал ли мемуарист, как было на самом деле. Если да, то понимал, что противоречит фактам, а нет – сочинял безоглядно. Другой вопрос, зачем понадобилось такое сочинительство.

Подчеркнем еще раз: ответ вполне очевиден, если учитывать советский политический контекст. И разумеется, специфику гроссмановского «биографического мифа», который создавал Липкин.

В его мемуарах выстроена пропагандистская конструкция. Сообразно этому Твардовский был наивен, верил в справедливость. Что поделаешь – мученик русской литературы. А Шолохов, понятно, советский «литературный генерал», ему и полагалось мешать Гроссману.

Про шолоховские высказывания антисемитского характера Липкин упоминать не стал. В этом случае была бы сомнительна объективность мемуариста. Зато – в отместку – сочинил мнимошолоховский отзыв.

Нашлись и последователи. К примеру, Сарнов неоднократно воспроизводил придуманное Липкиным. Так, в книге «Сталин и писатели» утверждал, что «Твардовский попытался найти поддержку у Шолохова. Но вместо поддержки получил еще один отрицательный отзыв. «Вы с ума сошли! – ответил Шолохов. – Кому вы поручили писать о Сталинграде?»[335].

Как отмечалось выше, Сарнов тоже создавал «биографический миф» Гроссмана. А этому реальная история «прохождения рукописи» только мешала.

Она и сейчас мешает, потому и не востребована. Документы разрушают привычную «мифологическую» концепцию. «Литературные генералы», сталинские функционеры защищали писателя-нонконформиста от будущего мученика русской литературы, всеми силами препятствовавшего изданию романа.

Третий этап

Весной 1951 года Твардовский оказался, по сути, в ситуации выбора. С одной стороны, давление руководства ССП. А с другой – агитпроповское.

Гроссман же по-прежнему стоял на своем. 12 марта описывал в дневнике очередную встречу с главредом «и двумя его заместителями. Мне категорически заявлено: снять все штрумовские главы. От первой до последней строки – иначе роман печататься не будет. Я отклонил этот ультиматум. На этом и закончился мой разговор с редакцией “Нового мира” о печатании романа “Сталинград”. Вопрос передается Фадееву».

Гроссман опять сыграл на обострение. Фадеев же не планировал уступки, так что уступил Твардовский.

Интрига продолжалась, Агитпроп требовал новых согласований, Твардовский не спорил.