Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [120]
Причина очевидна. Книгу издательство готовило, когда упоминания о гроссмановской «тяжкой судьбе» еще оставались под негласным запретом. Год спустя изменения были принципиальными, и редакция «Огонька» по обыкновению реагировала в числе первых.
Рассказ Таратута начинала издалека. По ее словам, все поначалу складывалось удачно: «В начале 1941 года уже отзаседали все комитеты по Сталинским премиям, были согласованы все кандидатуры – и мы узнали, что роман “Степан Кольчугин” прошел все этапы. Из газет, радио к Васе стали приезжать корреспонденты, его фотографировали, интервьюировали, выспрашивали подробности биографии, готовили статьи о нем, очерки, корреспонденции».
Откуда «мы узнали», какие «этапы» и когда «прошел» роман – не сказано. Это вроде бы всем известно. Равным образом, что «накануне объявления в газетах списка лауреатов Васе стали звонить из разных редакций и официально поздравлять: с его фотографий уже были сделаны клише, и списки уже набирали в типографиях».
Но внезапно изменилось все. Таратута и акцентировала внезапность: «Наутро в напечатанных списках имени Василия Гроссмана не было. Говорили, что вычеркнули в последнюю минуту…».
Мемуаристка опять не сообщила, от кого узнала, что «вычеркнули». В данном аспекте ее версия похожа на липкинскую. Однако у Таратуты нет упоминаний о вмешательстве генсека. И вроде бы не было причин скрывать это – на фоне очередной антисталинской кампании.
В 2001 году опубликована вторая часть мемуарной книги Таратуты, где предложена несколько иная версия. Пересказав уже напечатанную «Огоньком» историю выдвижения Гроссмана, мемуаристка добавила: «Говорили, что Сталин сам вычеркнул его в последнюю минуту»[241].
Таратута опять не упомянула имена тех, кто ей сообщил такую новость. И характерно, что в 1987 году мемуаристка словно забыла о сталинском вмешательстве, а четырнадцать лет спустя – как будто вспомнила.
Причина и в данном случае очевидна. Когда готовилась огоньковская публикация 1987 года, Таратута еще не прочла воспоминания Липкина. В СССР их впервые напечатал журнал «Литературное обозрение» летом 1988 года. Изменения же мемуаристка вносила уже в 1990-е годы. Тогда была весьма популярна книга «Жизнь и судьба Василия Гроссмана», а история о сталинском вмешательстве считалась общеизвестной. Версия дополнилась.
Аналогичная предложена Губером. Описывая события 1941 года, когда ему не исполнилось еще и десять лет, он утверждал, что даже во дворе многоквартирного дома, где жила его семья, чуть ли не все «заранее знали о связи между Гроссманом и предстоящим присуждением. Гроссман был выдвинут на соискание премии за роман “Степан Кольчугин” и его кандидатура при голосовании прошла единогласно. К Гроссману приходили корреспонденты газет и радио, готовился его портрет на завтрашнюю первую страницу, у него брали интервью. Однако Сталин лично вычеркнул “Степана Кольчугина” из списка лауреатов. В день публикации постановления я прибежал домой в слезах – те же мальчишки, что вчера, осведомленные родителями, завидовали мне, со смехом говорили о “провале” романа».
Тогда или позже мемуарист узнал, что гроссмановская «кандидатура при голосовании прошла единогласно», а Сталин «лично вычеркнул» – нет сведений. Удивительна и осведомленность дворовых сверстников Губера. История выглядела бы и вовсе странно, если бы в книге не указывалось, что автор использовал мемуары Липкина.
Таким образом, свидетельства Таратуты и Губера относительно вмешательства Сталина восходят к мемуарам Липкина. Это общий источник.
Можно даже сказать, что Губер контаминировал версию Таратуты, предложенную в 1987 году, и липкинскую. Из первой взял сведения о «голосовании», а из второй – про сталинское вмешательство.
Однако ни Таратута, ни Губер в отличие от Липкина не упомянули о сталинской оценке романа. И причины опять очевидны. Тут важно, кто про что рассказывал.
Суть рассказа Липкина сводилась к рассуждению о верности его прогноза, точнее, способности угадывать мнение генсека. Библиографию мемуарист игнорировал, но версия не противоречила сложившимся представлениям о сталинской эпохе.
Таратута же в 1987 году рассказала, как ее друга обидели, и она за него обиделась. А уже гораздо позже уточнила, кто именно был обидчиком. В последней редакции ее версии главное, что генсек выразил отношение к Гроссману действием – «сам вычеркнул».
Мемуаристку не заинтересовало предложенное Липкиным обоснование сталинского решения. Такие аргументы были бы интересны только в аспекте оценки липкинского прогноза, а Таратута его не оценивала.
Губер тоже сообщил о своей обиде и, конечно, гроссмановской. Похоже, что и его, как Таратуту, не интересовала сталинская оценка романа. Существенным было опять действие, выразившее неприязнь генсека, и в этом аспекте не имели значения прогнозы Липкина.
Примечательно, что в историографию вошла своего рода контаминация рассказанного Липкиным и Таратутой. И эта версия, подчеркнем, считается общеизвестной, почему и приводится обычно без указания источников.
Характерный пример – суждения такого авторитетного исследователя, как Бочаров. В монографии, подготовленной к публикации на исходе 1980-х годов, сообщается: «Роман был выдвинут на первое же награждение Сталинскими премиями в 1941 году. Он благополучно прошел все комитетские голосования; из газет, радио к будущему лауреату стали приезжать корреспонденты, были даже сделаны клише фотографий. Но наутро имени Гроссмана в списке не было»
