Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [115]

Формально у Ежова полномочий хватало. Вполне мог, рассмотрев чье-либо ходатайство и ознакомившись с материалами дела, признать, что от бывшей жены «изменника Родины» не исходит никакой «социальной опасности». Но вероятность такого события – практически нулевая. Да и следователь настаивал, что Губер была соучастницей осужденного «врага народа». В феврале 1938 года Вихнич принял это решение. А в марте принято совсем другое.

Существенно же, что письмо Гроссмана поступило в ГУГБ 5 июня 1938 года. Дату указал сотрудник, принимавший документ и ставивший в специальном штампе входящий номер документа – согласно правилам делопроизводства.

Почти четыре месяца минуло с ареста Губер. И около двух – после освобождения.

Следуя логике, нельзя допустить, что Гроссман просил Ежова освободить жену, выждав почти два месяца после ее освобождения. Это абсурд. Значит, версии Липкина и Губера-младшего не выдерживают документальной проверки. Причина «чуда» – вовсе не письмо наркому.

Чудесное спасение жены Гроссмана обусловлено другими обстоятельствами. Какими именно – писатель изыскал способ намекнуть. Правда, лишь через двадцать два года.

Защитница

В 1960 году написан гроссмановский рассказ «Мама». Напечатан двадцать девять лет спустя – в сборнике, выпущенном московским издательством[234].

Главная героиня – дочь советского дипломата. После ареста родителей пятимесячная Надежда попала в специализированный детский дом, куда свозили детей «изменников Родины». Оттуда и забрали приемные родители: Ежов и его жена.

Чувство вины перед настоящими родителями тут ни при чем. Спецдетдом – учреждение, контролируемое НКВД, а Надежду заведующий выбрал для бездетной наркомовской семьи потому, что ребенок был вполне здоров и – в силу возраста – еще не мог помнить о своем прошлом.

Квартиру Ежова, жену, подруг ее, прислугу, наркомовских гостей видит читатель сообразно восприятию приемной дочери или няни – Марфы Дементьевны. Лишь иногда отчетлива интонация повествователя: «Но вот как-то пришел новый гость. Надя отличила его не потому, что все волновались перед его приходом, и не потому, что няня перекрестилась, когда сам папа пошел открывать ему дверь, и не потому, что гость шел так бесшумно, как никто из людей не умел ходить, только зеленоглазый черный кот на даче, и не потому, что у него было рябое, умное лицо, темные, с проседью, усы и мягкие, плавные движения… Люди, которых знала Надя, имели схожее выражение глаз. Это выражение было общим и для маминых карих глаз, и для серо-зеленых папиных глаз, и для желтых глаз кухарки, и для глаз всех папиных гостей, и для глаз тех, кто открывал ворота на даче, и для глаз старого доктора. А новые глаза, несколько секунд без любопытства, медленно смотревшие на Надю, были совсем спокойными, в них не было безумия, тревоги, напряжения, одно только медленное спокойствие».

В гости к наркому пришел генсек. Похоже, что впервые.

Чаще бывали там коллеги и давние знакомые. Они вполне узнаваемы. К примеру, Л. П. Берия, Г. М. Маленков. А. И. Микоян.

Названы еще К. Е. Ворошилов, Л. М. Каганович, В. М. Молотов. Их, как отметил повествователь, няня ребенка «знала по портретам».

Другие гости тоже описаны вполне узнаваемо. В особенности это относится к подругам жены – московским журналисткам. У нее бывали и писатели. Один из них – «лысый, в очках, с улыбкой, от которой Надя всегда улыбалась…».

Фамилия названа. Приемная дочь запомнила, что, когда «он входил, мама улыбалась его улыбке, говорила: “Бабель к нам приехал”. Как-то Надя коснулась ладошкой его лысого, лобастого черепа. Он был теплый, добрый, как нянина или мамина щека».

Мать с утра в редакцию уходила, отец порою сутками пропадал на работе. Повествователь акцентирует, что дочь иногда пугалась взгляда наркома. А няня ее – нет: «Возможно, что во всем свете она одна жалела Николая Ивановича, даже жена теперь боялась его. Марфа Дементьевна замечала ее страх, когда слышался шум машины и Николай Иванович, серолицый и бледный, в сопровождении двух-трех серолицых и бледных людей, проходил к себе в кабинет. А Марфа Дементьевна вспоминала главного хозяина, спокойного рябого товарища Сталина, и жалела Николая Ивановича, глаза его казались ей жалобными, растерянными. Она словно не знала, что взор Ежова заморозил ужасом всю великую Россию».

Ежов дома был другим. На службе же «все подписывал, десятками, эти огромные списки врагов народа, и черный дым пер из труб московского крематория».

Гостей наркома становилось все меньше. Он «заморозил ужасом» и свою квартиру: исчезли бесследно подруги жены, сама она впала тогда в депрессию. На работу уже не ездила. Итог сомнений не вызывал: «Скоропостижно умерла в больнице Надюшина мама, супруга Николая Ивановича Ежова. Она была неплохая женщина, незлая, и девочку жалела, но все же она была странная. Николай Иванович в этот день приехал домой очень рано. Он попросил Марфу Дементьевну привести в кабинет к нему Надю. Отец с дочерью поили чаем пластмассового поросенка, укладывали спать куклу и медведя. Потом до утра Ежов ходил по кабинету. А вскоре не вернулся домой маленький человек с серо-зелеными глазами, Николай Иванович Ежов».