Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции - [95]

Все отныне восполняется воздухом, прибывающим после смерти писателя. Человека нет, а воздух, которым он дышал, остается не потребленным и не отработанным. Он как бы дан нам в произведении — для нашего вдоха и выдоха. Предлагаю читателю именно такой способ дыхания: прерывистый, но с ощущением просторного «сквозного действия», которое стоит за текстом.

«Парфенон не врет» — так называлась одна из моих заметок об Аксенове, подразумевающая такое свойство, как непреложность творчества. Рада была потом узнать, что подобную тему для сочинений писатель задавал своим американским студентам. Почему реально вводят в душевный морок величественные конструкции сталинского ампира, но не обманывает глаз архитектурное решение Парфенона? Аксенов, как мне кажется, читательских ожиданий не обманывал никогда. Каждый его роман — стройная архитектоника писательской судьбы.

В аксеновской жизни всего было с избытком, как и в жизни родного отечества. Звезды рождения, энергия заблуждений, ранний успех, азарт, романтизм, героизм, «дендизм» … литературные стили и сюжеты этого то ли скептического почвенника, то ли пламенеющего западника примиряли крайности советского бытия прекрасными «фигурами речи». Однажды я изложила Аксенову взгляды Ницше на теорию катарсиса, который тот полагал не результатом психофизических процессов «очищения состраданием и страхом», а коллективной реакцией зрителя древнегреческих трагедий на образы и фигуры поэтической речи. Да-да, усмехнулся Василий Павлович, «Бог умер», «уберменш»… это было сказано перед тем, как разум совсем покинул гениального философа… К своим красотам стиля Аксенов относился со сдерживающей иронией. Кажется, больше всего ему хотелось, чтоб нам не было скучно, тягостно и безнадежно в условиях мрачнеющего и помраченного социума. Он стремился, чтоб мы получали от литературы удовольствие и радость. И все-таки, какие-то тревожные, «профетические птицы» судьбы и смерти носились в его произведениях. И «Новый сладостный стиль», и «Кесарево свечение», и «Москва ква-ква» полны прозрачными, вырастающими тенями, которые эти пролетающие стаи слов и образов отбрасывают на землю.

Аксенова интересовала личность пассионарная, байроническая — той самой страсти, которая в классической русской литературе составила ряд «лишних людей». Постсоветские «байрониты» порой мерещились ему всюду, даже в жизненных перипетиях бывших комсомольских лидеров, меняющих судьбу при помощи баснословных капиталов (роман «Редкие земли»). Чем романтические «шери-бренди» обернулись для последних, мы сегодня наблюдаем. Не пеной по губам, а приговором Хамовнического суда прямиком в лишние люди. Жизнь богаче вымысла.

В последнем романе Аксенова речь также идет о пластических возможностях социальной перекройки личности и ее собственных мутациях. Материя детства, описанная в «Детях ленд-лиза», почему-то оказывалась для перекройщиков особо прельстительной. Первая часть романа, проходя сквозь идиллически воссозданные казанские реалии, намечает зоны взрывоопасные. Конечно же, это Казань вымышленная, врезавшаяся в авторскую память светящимися протуберанцами. Детское сознание не вмещается в систему предлагаемых компромиссов — там, в детских снах и потом, во взрослых воспоминаниях, у автора мир все равно предстанет чуть более прекрасным, загадочным и наполненным страхами, чем было на самом деле. Но опасность будущего взрыва тут вполне оправдана. Как и детский терроризм — не выдумка, а следствие лжи и насилия взрослого общества.

Сюжет жизни, данной взаймы, в аренду детям «советского рая» (был такой фильм французской поэтической волны: «Дети райка») превращен Аксеновым не в трагифарсовую авантюру, поглотившую героев «Острова Крым», а в нечто совсем иное. Тогда выкормышам тупого и бездушного режима приходилось отдавать «долги» в ситуации общей бойни и общей крови. Вторая часть романа «Дети ленд-лиза» — не трагифарс, а предчувствие грандиозного временного зияния, которое человеческое сознание испытывает в момент ухода и отпущения со всех войн, из состояния бойни. Уход куда? В ту самую архаическую «степь» хлебниковского косноязычия, которая, похоже, одна и способна отпеть человеческую жизнь. Это и собственное, аксеновское, поэтическое «косноязычие», его фамильная архаика с запутанными семейными корнями и выпрямившимися личными судьбами. Вырабатывание писателем нового образа речи, которая не обманет и на сей раз.

Анатолий Королев [196]

Редкая земля [197]

Читая последний роман Василия Аксенова «Редкие земли», я уже почти придумал название для своего опуса — эврика! — «Редкий элемент», а дописав статью до конца, понял, что Аксенов — это, конечно же, не просто элемент, пусть и редкий, а целый мир, новая планета, редкая земля. И исправил название.

Так вот, пребывая в горячем возрасте старшеклассника, я делал свою жизнь с Василия Аксенова. Причем я не то что хотел бы стать писателем, я хотел жить, как мой кумир. Но, бог мой, как я был недоволен собой! Аксенов был знаменит, как останкинская телебашня, а я жил на окраине СССР, стоя на провинциальном углу этаким электростолбом с тусклой лампочкой. Я был робким стилягой, в перешитых брюках-дудочках, а Аксенов был европейским плейбоем и носил настоящие джинсы от Levis, он мастерским броском Билла Рассела