Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции - [157]

В нашу деревню Узково привезли гроб, сделанный из цинка, в котором находились останки солдата, погибшего в Афганистане.

Мы были свидетелями той раскрутки местных деревенских событий, за этим последовавших. И то, как ночью собирались родственники из разных окрестных сел, чтобы быть рядом с родными в тяжкие минуты первого горя. И как слетелись-съехались местные начальнички в дом погибшего: и военком, и секретарь парторганизации, и секретарь комсомольского бюро, и прочие, прочие, прочие.

А кругом — слухи-разговоры. И мелькают в них дивные русские названия окрестных мест и деревенек: «А вчерась на Чарозеро четыре повезли…»

И сами похороны. Отделение солдат в 10 человек с оружием. Все чернявые, с юга. И 17 человек милиционеров на 3-х машинах и мотоцикле. И военный оркестр. Грузовик с гробом. Провожающие человек 50. Все убогие — деревенские. Жалостно выглядящие люди. Остатки человеков. Хромые, косые, бедные. И мать воет — звериным вытьем. В городе такого не услышишь. Военком прерывает: «Подожди рыдать, мамаша». И речь толкает: «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» (Н. Островский). Снова мать воет. И секретарь парторганизации: из «Песни о буревестнике» — цитату — очевидно, директива по стране, как хоронить погибших на войне. Оркестр глушит вой близких.

А потом расходятся. А водку в поселке не продают все три дня. И люди жрут любую сивуху и осмыслить пытаются, что же все-таки случилось с односельчанином.

А мы с Андроновыми, тоже пошедшими на похороны, чтоб свой долг отдать человеку, и по сей день прийти в себя не можем, вспоминая эти минуты, и так же пили и тоже понять ничего не могли.

Вася, Майя, дорогие, дописываю письмо, торопясь, потому что момент отправки пришел.

Нарочно пишу про свое, чтоб понятней вам что-нибудь было про нашу жизнь.

Про вашу же ничего здесь не спрашиваю, потому что надеюсь, что сами вы все напишете. И подробно.

Мы вообще очень редко пишем. Например, отослали Леве Копелеву и Рае Беллину книжечку с крошечной, но теплой надписью, и, о Господи, как же они откликнулись на этот крошечный знак внимания, какой бурей словоизъявления, так что просто стыдно стало за свое неписание.

Вася, Майя, любим вас всегда и помним.

Пишите нам и уж вы нас не забывайте в вашем лучшем из миров.

Целую. Борис

Продолжение письма. Б. Ахмадулина — В. и М. Аксеновым

Вася и Майя

Уж не 3-е, уж выпал и растаял снег, уж Бенсон сейчас приедет.

А я? Попробуй — опиши все, скорей, в горячке: что вот соотношусь наяву, а не привычным таинственным способом посылания в вашу сторону всхлипывающих и усмехающихся сигналов. Как описать все не в художестве, а в письме, заменяющем все, что отнято: видеться, болтать, говорить и оговариваться, или надо всегда писать письмо вам, я пробовала, но письму больше, чем художеству, нужна явь и достижимость читателя.

Вот и в Ферапонтове — всегда думала о вас, словно писала письмо, — куда опустить? в озеро? в небо? Ах, утешалась, они сами все знают, они это мое письмо — через озеро и небо — получили. И на сеновале получили ответ: твой, Васька, голос. И потом получали. Я сказала Боре: Васька — пушкинский, по Пушкину человек: бред таланта и здравомыслие вместе.

Описал ли вам Боря, как при дождичке, возле белого Ферапонтова монастыря, хоронили местного мальчика в цинковом афганистанском гробу и каково же хватать и обнимать этот, все отнявший, цинк той, чей крик стоял во всей природе? Ей, кстати, заметили вежливо, но строго: «Мамаша, подождите убиваться». Это военком начинал речь: «…геройски погиб за родину…», а кроткая его родина серебрилась озером, белела монастырем, осеняла тихим дождичком нетрезвые головы. И много гробов прибывает в те места, сводя их с ума непонятностью смерти и непроницаемостью цинка.

Сама эта бездна меж нами стала пугать своей не условностью, она все грозней и грязней уверяет нас в гибели и в сумасшествии. Вот матушка моя: врывается в образе моей смерти, седины клубятся, зеленые очки сверкают: ЦРУ! Рейган! Наслали самолет! Ты — под пагубным влиянием.

И я — своей слюною плюю и своими руками толкаю, руки и голова ходят ходуном. Впрочем, все это как бы описано в Собачьем рассказе[460]. Эх, да что — сил нет.

Книжка — вышла по их, видимо, усмотрению и обобрана сильно.

Боря забыл в Москве мои новые стихи — если до отъезда Рэя не успею передать ему, — как-нибудь передам.

Любимые мои и наши! Простите сбивчивость моих речей — моя мысль о вас — постоянное занятие мое, но с чего начать, чем кончить — не знаю.

Целую вас. Белла.

№ 35 В.П.Аксенов — Б.Ахмадулиной, Б.А. Мессереру 18 ноября 1983

Дорогие Белка и Борька!

Рэй (Луч-Rау)[461] появился, как всегда, — спешка, запарка, полдня на сборы, с вещами по коридору, собака лает, телефон звенит, проклятья, как всегда, на невинную голову С.В.[462] Спасибо за письма. Помимо радости общения с вами, возникла еще впечатляющая картина действительности (Борькины описания превосходны. Почему бы тебе не написать книгу, старик? Заткнешь за пояс многих «крупнейших из ныне живущих»), а Белкино «нет сил» и поразило и подтвердило. Иной раз возьмешь «ЛГ», и дыхание перехватывает от вранья.