Ваша честь - [97]

– Сизет действительно работал у меня садовником, это правда. Но все, что он наплел, – ложь!

Дон Рафель понял: пора менять тактику. Он дал себе несколько мгновений передохнуть и достал табакерку. Распроклятые руки дрожали. Он попытался скрыть свое волнение за улыбкой и перешел к намекам: «Чем бы я мог вам услужить, не нуждаетесь ли вы в чем, могу ли я предложить вам: деньги, власть, исполнение желаний; не приходило ли вам в голову, дон Антони, что вы могли бы стать первым судьей Первой палаты? Только скажите». Но с лица адвоката не сходила ядовитая улыбка. Вскоре дон Рафель уяснил, что нотариус Тутусаус склонен к тому, чтобы поговорить о деньгах, в то время как адвокат Террадельес оставался несгибаем в своем намерении инициировать открытие уголовного дела.

– Я отклоняю ваше прошение о возбуждении какого-либо дела в этом суде, – произнес дон Рафель, желая поскорее закончить эту неприятную беседу.

– Отлично, – к неудовольствию нотариуса, поднялся со стула адвокат. – Я подам прошение губернатору.

– Вы пожалеете, если решитесь на это.

– Даже не сомневайтесь, я уже решился.

Срочная аудиенция, которую дон Рафель испросил у его высокопревосходительства, не смогла состояться сразу же, в субботу: дон Пере Каро назначил ему встречу в понедельник, поскольку, в соответствии с официальным ответом, присланным комендантом Сиснеросом, его высокопревосходительство был чрезвычайно занят делами королевского двора. Дон Рафель в отчаянии смял бумагу и почувствовал, что мир вокруг него рушится. Два года он прожил с тоской в сердце; два года он потратил на то, чтобы достичь относительного душевного спокойствия, и вдруг в руках некоего странного типа, замешанного в убийстве певицы, оказывается невероятное признание Сизета: от этого типа дон Рафель избавился. Но сейчас он начал отдавать себе отчет в том, что с его смертью ничего не кончилось; что доброй половине Барселоны могла быть известна тайна судьи. И то, что он не знал наверняка, кому и что известно, делало его абсолютно незащищенным. Дон Рафель вышел из здания Верховного суда в полдень, не имея ни малейшего представления о том, что ему следовало предпринять, кроме как пасть на колени перед губернатором, признаться ему во всем и умолять о защите, пообещав за это достать для него луну с неба.

Час обеда во дворце Массо превратился в монолог доньи Марианны о том, что завтра или в крайнем случае послезавтра предстоит примерка костюмов для новогоднего молебна и праздника в честь окончания года. «Будь добр, прими это на заметку, поскольку ты тоже должен явиться для примерки. И не забудь заказать себе новый парик. И туфли. А патер Пратс сказал, что хотел бы быть на нашем месте, сидеть в первом ряду и в кресле, Рафель! Даже патер Пратс нам завидует. Дай Бог, чтобы во вторник на следующей неделе не было дождя! Ты можешь себе представить, что Розалию не пригласили к маркизу де Досриусу? Ей придется пойти на праздник к дону Пасье Гарсия, который ни в коем случае не будет столь же блестящим, как наш. Позволь узнать, о чем ты думаешь, Рафель?» Его честь взглянул на супругу и не сказал, что думает о бывшей любовнице, которую в неровный час убил, не сказал, что художник Тобиас дорисовывает для него портрет их почтенной соседки доньи Гайетаны Реном, баронессы де Черта, не упомянул распроклятого Террадельеса с никому не известным нотариусом, которые попытались прихватить его за зад и погубить его карьеру, равно как не упомянул он и Перрамона, с легкостью отправленного на виселицу, потому что в руках этого юнца оказалась информация, которой, как думал его честь, не располагал больше никто. Ни о чем этом он не сказал: только поглядел на жену блуждающим взглядом и совершенно без аппетита проглотил немного макарон. За окнами, на улице Ампле, непрестанно моросил дождь, и женщина с пристальным взглядом, которая день назад уже посещала улицу Ампле, укрылась у входа в церковь Сан-Франсеск и бесстрастно следила за дворцом Массо, хотя, невидимо для постороннего наблюдателя, мысли женщины кипели, и ей было страшно.

После обеда, в строгом уединении своего кабинета, дон Рафель развязал веревочку и развернул бумагу на столе. Он дождался, чтобы донья Марианна отправилась наносить визиты, и приказал Ипполиту, чтобы никто его не беспокоил, что он запрется у себя и будет работать. Он снова провел рукой по листу бумаги и затаил дыхание. Донья Гайетана Реном, юная баронесса де Черта, женщина неслыханной красоты, несомненно, многими желанная, чья бурная сентиментальная жизнь, однако, была хранима за семью печатями; супруга ничего собой не представлявшего подкаблучника, почти в два раза старше ее, однозначного кандидата в рогоносцы; донья Гайетана Реном, по мужу баронесса де Черта, считавшаяся одной из самых элегантных дам увядающей бурбонской аристократии города, со значительным состоянием и нескончаемым списком кандидатов в любовники, которые так навечно и останутся ничего не достигшими претендентами; донья Гайетана, недосягаемая, далекая, волшебная, загадочная, желанная, расставив ноги, обнажала свои тайны дону Рафелю, улыбаясь ему той самой невинной улыбкой, которая так опьяняла его честь. Массивное влагалище. Бедра скорее широковатые. Ох, какие груди! Выпуклые, полные, вызывающие. Ты только посмотри, какой пупок. И обожаемое лицо. Бесстыдная донья Гайетана, распутная шваль, потаскуха из потаскух (не мелькнуло ли что-то знакомое в этих словах?), лежала у него на столе, раскорячившись и выставив свою киску напоказ. «Что, теперь ты не смеешься, срамница этакая? Не смеешься теперь, когда раздвинула мне ножки? Гайетана моя распутная, теперь-то ты над моим наконечником шутить не станешь, ведь ты меня любишь, правда, крепко меня любишь и поэтому отдаешься, так ведь?» Сердце дона Рафеля билось в хорошем ритме; воображая, что вместо рисунка углем перед ним раскинулась живая дама, почти без усилия он достиг того, чтобы член его затвердел. На несколько мгновений он забылся в мечтах, представляя, будто это она сама беспрестанно ласкает его и предлагает ему все, что в ней есть тайного. Под эти невероятные мысли он и эякулировал. Завершив символическое действо вступления во владение, дон Рафель Массо, председатель Королевской аудиенсии Барселоны, почувствовал, что до глупости счастлив.