Ваша честь - [67]

– Тебе бы поесть, – настаивал тюремщик, примостившись на табурете в коридоре, у камеры, возле зарешеченной двери.

Андреу посмотрел ему в глаза и ничего не ответил. Юноша обхватил руками голову и попытался разрыдаться, но за эти дни он пролил столько слез, что плакать у него уже не получалось.

– Оставь меня в покое, – сказал он наконец.

– Лучше тебе не оставаться одному, нужно, чтобы с тобой хоть кто-то говорил… Если не хочешь сойти с ума.

– Я уже и так сошел с ума. Я не хочу умирать.

Тюремщик в недоумении почесал в затылке. Он поверить не мог, что после стольких лет на этой должности его душа так и не зачерствела. Ему было все так же тяжело думать о смерти. О чужой смерти, потому что сам он был стар и перспектива собственной кончины выражалась для него простым словом «отмучился».

– Ты на мне подзаработал, – внезапно произнес Андреу.

Тюремщик от удивления схватился за прут решетки:

– Я?

– Все эти визитерши… Дамы из благородных семей… – И, переходя на крик, добавил: – Так или нет?

Старик пристыженно отвел взгляд. Андреу продолжал его упрекать:

– Эти сеньоры, которые ходят ко мне, когда их никто не звал, дают тебе денег, я не сомневаюсь.

– Послушай… Ты пойми меня… Жизнь-то не сахар, а мне… потом-то… мне ведь и дальше жить надо. Ты понимаешь?

– Не понимаю. Почему ко мне нельзя моим близким? Той девушке, что приходила днем…

– Она уже тебя навестила, – перебил его тюремщик. – И если кто узнает об этом, мне голову оторвут. Ты что, не видишь, что к тебе никого не пускают?

– Но почему?

– А я почем знаю. Дескать, судьи так решили. Мне приказали, этого упрятать вниз в подвал, я и веду его вниз, в подвал.

– Свинство, – сказал Андреу.

И замолчал. Старик не стал нарушать его молчание и снова задумался о том, что через считаные часы это полное жизни тело станет неподвижной пищей для червей. А сколько людей на земле хотят исчезнуть навсегда и не могут, ведь вовсе не просто умереть оттого, что тебе так захотелось.

– Давай, жена их специально для тебя готовила. Это рыжики.

Андреу поднял голову. Он печально улыбнулся и приоткрыл крышку.

– Это рыжики с Монжуика, – настаивал тюремщик. – Нынешний год грибной, не зря выдался дождливым.

Андреу взял рыжик и положил в рот. Жевал он медленно, у него долго не получалось проглотить гриб…

– Прости, я не могу ничего сейчас есть… Меня мутит от страха. Мне очень страшно… – Андреу задрожал и не дал себе сделать ни малейшего усилия, чтобы скрыть эту дрожь. – Очень страшно…

Наступило бесконечное молчание, как будто оба поняли, что у них впереди целая вечность, чтобы завершить этот разговор за горшочком с рыжиками.

– Сегодня на рассвете меня убьют.

– Не думай об этом.

– Меня убьют за то, чего я не делал. А я не хочу умирать, я молодой.

– Говорят, что больно не будет. Что так быстро…

– А ты почем знаешь! Этого не знает никто.

– Я уверен, что ты даже и не заметишь.

– Заткнись.

Тюремщик покосился на рыжики. «Пропадут ведь», – подумал он. И отломил кусочек. «Вкуснятина».

– Давай кушай, развеешься.

– Я ни кусочка проглотить не могу, честное слово. Воды. Дай мне воды.

Вода была теплая и дурно пахла, но он выпил ее всю залпом. Потом снова прислонился к стене и продолжал стонать, как стонал весь вечер, – «несправедливо это, Господи, никому я не нужен, хоть криком кричи», – и у тюремщика, сколько ни повидал он на своем веку, похолодело в животе.

В последнюю ночь своей жизни Андреу не спал. Он попытался заснуть; попытался не всхлипывать, подумать о маме, о том, когда он был маленьким и беззаботно бегал под дождем по улицам у церкви Санта-Анна, гонял воробьев и ловил головастиков в луже возле Порталь де ль'Анжель[179], или о тех временах, когда он научился квакать, как лягушка, хрюкать, как свинья, и ворковать, как голуби, в поместье Масдеу, когда всему этому можно было научиться, не выезжая на пределы крепостных стен Барселоны. Узник вспомнил и о том времени, когда выучился грамоте и пристрастился к чтению, а его отец, мечтавший, чтобы он стал музыкантом, мало-помалу притерпелся к тому, что он с каждым разом все больше влюбляется в рифмы и метафоры. И о первом разочаровании, которое побудило его переехать жить подальше от родителей. И о кончине матери, и о том, как отец, для удобства всех домашних, решил, что будет лучше, если Тереза, вместо того чтобы работать в магазине, будет помогать по дому: так девушка стала заниматься всем помаленьку, стирала и готовила, а потом влюбилась в сына маэстро Перрамона и подарила ему медальон, который стал его погибелью.

– Настал час духовного утешения, сын мой…

Андреу чуть не сказал, «входите, патер», потому что ему хотелось поплакать у кого-нибудь на плече. Но как только он понял, что к нему пришел тот же самый священник, который несколько дней назад не поверил в его невиновность, на него нашел, обжигая желчью, приступ гнева, сдержать который было почти невозможно. Патер Террикабрес, собаку съевший на солидном количестве благословений in articulo furcae[180], немедленно смекнул, что заручиться поддержкой этого паренька для спасения его собственной души ему не придется. И он сказал себе, ну что ж, Господь управит, а от упрямцев никуда не денешься. Жаль, конечно, но такова жизнь. И не стал больше настаивать, потому что не мог себе позволить, чтобы случился скандал, как раз сейчас, когда в любую минуту могут объявиться эти пиявки из братства Крови, вампиры, летучие мыши, гиены; все ищут, где бы чем поживиться; и какие бы любезные улыбочки они тебе ни строили при встрече, только того и ждут, чтобы им досталось в безраздельное владение доходное местечко тюремного патера на пласа дель Блат, а ведь как раз поговаривают, и как тут не переполошиться, что его собираются отдать этому разжиревшему негодяю армейскому капеллану из Цитадели