Ваша честь - [68]
– Ну что же, сын мой, – проговорил святой отец, держась за дверную решетку, после долгого молчания. – Ежели духовного утешения тебе не надобно, навязывать тебе я его не могу. Если пожелаешь, я приму у тебя исповедь и совершу над тобой обряд соборования.
– Ничего мне не нужно.
– Хочешь не хочешь, а отпевание над тобой я потом все равно совершу, – обиженно заключил патер.
И ушел несолоно хлебавши, потому что больше тут ему было делать нечего. Он порядком разозлился, вот, возомнил же невесть что о себе этот малолетка. А малолетка в это время обливался слезами, потому что его считали уже мертвым: отпевали только мертвых. Тут ему взбрело в голову подумать, в какой его положат гроб. Что это, интересно, будет за гроб? Он в отчаянии вскочил и схватился за дверную решетку.
– Я ее не убивал! Невинного человека на виселицу ведете! – крикнул он.
Патер, в глубине коридора, поморщился. Он сделал знак тюремщику:
– Закрой у него деревянную дверь, чтобы не начал скандалить.
И направился в кабинет начальника тюрьмы, глубоко униженный, ведь крайне редко случалось, чтобы так перед ним упирались.
В полночь Андреу попросил, чтобы ему принесли еще воды, письменные принадлежности и бумагу и нечто вроде письменного стола. Начальник тюрьмы дал на все это разрешение. Андреу хотелось разобраться в своем недоумении, и чистый лист бумаги всегда ему в этом помогал. Дрожащим почерком он написал «не знаю, за что меня убивают» и расплакался.
Тюрьма на пласа дель Блат все еще обладала привилегией быть местом заключения приговоренных к смерти за общеуголовные преступления. По обычаю тюрьмы было заведено, что в последнюю ночь перед казнью пожелания приговоренного выполнялись до четырех часов утра. А именно, приговоренный сам решал, предпочитает ли он побыть в одиночестве или желает получить духовное утешение от тюремного священника. Начиная с этого часа к нему получали доступ члены братства Крови, поджидавшие с мрачным видом у кабинета начальника тюрьмы уже с вечера. После их освященного традицией посещения к приговоренному вереницей тянулись государственные служащие и официальные лица: судебный пристав, который нудным и вежливым голосом читал ему постановление об отклонении апелляционной жалобы, поданной адвокатом без ведома Андреу, поверенный из Аудиенсии, с целью осведомиться, в чем заключается его последняя воля, и судья Уголовной палаты, обязанностью которого было сообщить ему, в котором часу будет исполнен приговор. Вся эта суматоха означала, что поспать сегодня ночью в тюрьме на пласа дель Блат никому не удастся. Однако, вопреки тому, что можно было бы себе представить, никакого особенного шума в здании не наблюдалось; понимая чрезвычайный характер этой ночи, все говорили тихо, ходили на цыпочках, искоса поглядывали друг на друга и дожидались четырех часов утра, чтобы заняться своими делами. Проблема со смертельными приговорами состояла в том, что в эту ночь никому отдохнуть в тюрьме не удавалось, особенно если приговоренных было двое. А если казнь затягивалась, то патеру Террикабресу приходилось сразу же после этого служить мессу в монастыре Санта-Моника; и поскольку привычки спать после обеда у него не было, он предчувствовал, что дело кончится мутным маревом в голове и мигренью. Дни казней патер ненавидел в основном поэтому.
– Приговоренный отказался от моей помощи, – признался он начальнику тюрьмы.
Несомненно, хищные зверюги из братства следили за ним из-за двери, пытаясь расслышать, что он говорит.
– Все понятно, патер. Хотите кофейку?
Начальник тюрьмы указал на кофейник в центре стола. Священник налил себе кофе. Он никак не мог успокоиться:
– На сколько назначена казнь?
– На полшестого.
– А пораньше никак нельзя?
Начальник тюрьмы отхлебнул кофе и улыбнулся:
– Опять вы за старое, патер. Это не от меня зависит. Сходите в Верховный суд, им и скажете.
Священник поднес чашку ко рту. Вкусный был кофе. Хорошо, что начальник тюрьмы – большой его любитель… Возможно, именно поэтому оба они хорошо друг к другу относились или, если выразиться точнее, почти никогда не грызлись. Попробовав горячего кофе, патер пробормотал сквозь зубы:
– Лучше зря не тянуть. Этот паренек – отъявленный безбожник. А паршивый голландец уже и вовсе озверел.
– А вы бы помолились за спасение его души.
Патер поднял голову, уязвленный таким замечанием. Ему было неприятно, что его профессионализм подвергают сомнению. Он, между прочим, даже и не заикнулся о качестве тюремного питания, хотя на эту тему можно было бы сказать «много хорошего», или о перестройке дворика, стоившей огромных денег. Он сделал над собой усилие, чтобы скрыть обиду:
– Этим и без меня заняты представители братства. Уж чего-чего, а молитв приговоренным досталось вдоволь. Ими они сыты по горло, не то что жалким ужином, которым их тут накормили.
И отхлебнул еще глоточек превосходного кофе. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше.
В камере приговоренного к смерти Андреу снова поглядел на лист бумаги. Он жаждал написать что-нибудь еще, однако к словам «не знаю, за что меня убивают» ему было больше нечего добавить. Андреу знал, что неминуемая смерть с каждой минутой все ближе, и это его страшило, очень страшило. И он ничего не мог сделать для того, чтобы ей помешать. «О, до чего бесчеловечно одиночество, когда так хочется послушать, как рядом бьется сердце, когда тебе невыносимо быть одному…» Но у него не хватало духу даже бумаге поверить свои мысли. К тому же он понятия не имел, что приговоренные к смерти далеко не всегда проводят свои последние часы в одиночном заключении, но что верховный судья очень уж близко к сердцу принял дело Андреу, а равно и дело голландца, как будто был лично заинтересован в их исходе, а потому в качестве исключения и распорядился лишить обоих приговоренных – и Андреу, и голландца – какого-либо общения с внешним миром.
