Ваша честь - [36]

– Да, ваше высокопревосходительство.

Верховный судья мучился, потому что глаза губернатора блестели, как случалось всегда, когда тот собирался подстроить ловушку, а до сути дела он все не доходил.

– Итак, на следующий день, во вторник, оказывается, что какой-то индивид Воробьиху придушил.

– Воробьиху?

– Щеглиху, или как ее там… Соловьиху!

– Да, ваше высокопревосходительство, – ответствовал судья, несколько освоившись с орнитологической интерпретацией событий.

– Разумеется, разумеется. И вы при содействии полиции сразу же задержали подозреваемого.

– Да, ваше высокопревосходительство. С пятницы его допрашиваем.

– И он виновен.

– Простите, ваше высокопревосходительство?

– Я говорю, виновен.

– Так точно, ваше высокопревосходительство.

– Вы знаете, где эту Марсельскую воробьиху ожидали после концерта в Барселоне?

– Да, ваше высокопревосходительство.

– Так, значит, вам уже об этом доложили?

– Да, ваше высокопревосходительство. Певица направлялась в Мадрид.

– Разумеется, разумеется. А именно, ко двору. Понимаете? В программе значилось четыре или пять концертов для их величеств. Возможно, там все еще ждут ее прибытия.

Дон Рафель Массо умолк. Сказать ему было нечего.

– А известно ли вам, любезный сударь, – продолжал губернатор, – что де Флор поначалу собиралась ехать прямо в Мадрид? Что она задержалась на неделю в Барселоне единственно по настоянию графа де Крешельса, рехидора[104] Барселоны?

Этого его честь не знал. Но начинал понимать причину крайнего беспокойства его высокопревосходительства.

– И город оказал ей прием… ставший, как бы сказать… – он изобразил руками в воздухе облака, – вечным?

– Ваше высокопревосходительство, я крайне опечален создавшимся положением, но не вижу, каким образом мы можем уладить непоправимое.

В конечном итоге у губернатора все еще сидела в сердце заноза, потому что, выходя после концерта из дома маркиза, он обещал себе, что – так или иначе, чего бы это ни стоило – он добьется свидания в алькове, при посредстве одних лишь простыней, с Воробьихой с шикарным бюстом. А гнусный убийца все испортил. Да еще дон Рафель, и уже не первый раз, путается под ногами и мешает жить, «так и придушил бы этого типа».

– У нас есть выход из положения, любезнейший дон Рафель. Выход, я бы сказал, post mortem[105].

– Да, ваше высокопревосходительство?

– Разумеется, разумеется: решительные действия полиции, скорый суд и строгий судья!

– Как я и говорил, ваше высокопревосходительство, у нас имеется подозреваемый.

– К этому я и клоню, дон Рафель: заставьте его во всем сознаться, любыми средствами. И поскорее назначьте судебное заседание. Чтобы я мог отправить сообщение о казни убийцы практически одновременно с сообщением о смерти Воробьихи.

Дон Рафель незаметно выдохнул с облегчением… По крайней мере, о треклятых бумагах дон Пере речи не завел… И к тому же улыбался. Улыбка дона Пере означала, что губернатор в нем нуждается. Его честь сделал над собой усилие, чтобы вернуться к предмету разговора:

– Из этого я могу заключить, что в случае подачи прошения о высочайшем помиловании на снисхождение рассчитывать не стоит.

– Разумеется, разумеется. Мне кажется, здесь все предельно ясно. И напоминаю вам, дон Рафель, что пока я губернатор Каталонии, пока я краеугольный камень Real Acuerdo[106], – и тут он театрально поднял палец вверх, совершенно отождествившись со своей патриотической речью, покамест другой рукой пытался нащупать где-то у пупка рукоятку шпаги, которую как раз забыл надеть, – я не потерплю в Барселоне никаких беспорядков. Такие индивиды, как убийца, которого вы арестовали, – слышите? – должны быть наказаны и с корнем вырваны из рядов общества. И моряка голландского казните, коли виновен. Правосудие для всех – от епископов до проституток.

– Разумеется, разумеется, ваше высокопревосходительство.

С этого момента дон Рафель Массо-и-Пужадес, председатель Королевской аудиенсии провинции Барселона, еще больше возненавидел убийцу воробьев, устроившего в его курятнике такой переполох.

Принимая во внимание, что институт брака испокон веков представлял собой формальность социально-коммерческого характера; что матери, дававшие дочерям наставления после того, как отцы решили, за кого их следует выдать замуж, читали им нотации об уважении и послушании мужу; что только самые отважные матери говорили, «брак, доченька, никакого отношения к любви не имеет, но, может быть, со временем это чувство и придет: погляди на нас с отцом» (а доченька глядела и ничего подобного не наблюдала); что исповедники внушали доченькам мысль о том, что любить кого-либо грешно, «весьма грешно, дочь моя», переход от отрочества к юности для всех вышеупомянутых доченек в ту эпоху был ознаменован состоянием расстройства и бурления страстей, делавших их легкими жертвами для любого ладно скроенного, крепко сшитого и наделенного еще кое-какими атрибутами сердцееда. В этом крылась одна из причин, благодаря которым в недрах барселонской аристократии бурбонского периода таилось диковинное хитросплетение связей, что угадывалось во взглядах, в слишком жарких приветствиях, а также в письмах, записочках и посланиях, сновавших туда и сюда при посредстве слуг и горничных, державших в своих руках репутацию блестящих и беспечных благородных дам.