Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - [26]

К.Н. Бестужев-Рюмин уверял, что прения Ломоносова с Миллером «о происхождении руссов имели основой раздражение патриотическое, а не глубокое знание источников». Ломоносов, добавлял он, и против Шле­цера «восстал со стороны национальной». По словам П.П. Пекарского, Ломоносов опротестовал речь своего «личного врага» «во имя патрио­тизма и национальности...», тогда как она «замечательна... как одна из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и историческую критику». Точно также рассуждал В.О. Ключевский, при этом подчеркивая, что доводы Ломоносова были «не столько убеди­тельны, сколько жестоки». К тому же «речь Миллера явилась не во время; то был самый разгар нацио­нального возбуждения, которое появилось после царствования Анны» и войны со Швецией 1741-1743 годов. И если диссертация имеет «важное значение», то антинорманизм Ломоносова историк назвал «патриоти­ческим упрямством», добавив к тому, что желание Шлецера соперничать с ним «сердило» его. П.Н. Милюков охарактеризовал Ломоносова пред­ставителем «патриотическо-панегирического» направления, «мутной струи» в историографии XVIII в., где главными были не «знание исти­ны», а «патриотические преувеличения и модернизации», ведущие свое начало от Синопсиса.

М.В. Войцехович расписывал, как жертвой «патриотического усердия» Ломоносова стал Миллер, диссертация которого, лишь скромно опровер­гая положения Синопсиса и пытаясь научно разрешить историю первых веков русской истории, «подверглась настоящему разгрому со стороны неистового академика», не имевшего твердых исторических знаний и защищавшего совершенно противоположную точку зрения не по сообра­жениям научным, а национально-патриотическим». Тогда же Б.Н. Мен­шуткин утверждал, что Ломоносов выступал против того, чтобы ино­странцы писали «что-либо предосудительное России», «Миллер же, как беспристрастный историк, помещал все, как бы оскорбительно для Рос­сии это не казалось Ломоносову».

П.А. Лавровский в 1865 г., хотя и возражал, что Ломоносов «вовсе не был предубежден против иностранных ученых и вовсе не был заражен национальною исключительностью», вместе с тем согласился, что его взгляд на характер и значение трудов по русской истории был основан «на преувеличенном и ложно понятом патриотическом чувстве», объяс­нение чему он видел в отсутствии у него «сколько-нибудь солидного и основательного исторического .образования», не позволившего ему также оценить «научное достоинство трудов Шлецера».

В среде дореволюционных ученых, принявших легенду о Ломоносове как борце «с иноземцами только потому, что они иноземцы», такой же аксиомой стало суждение Шлецера о нем как историке. Н.А. Полевой был предельно краток, говоря о Ломоносове: «История не была его уде­лом». А.В. Старчевский уверял, что труды Ломоносова по истории, вы­званные соперничеством с Миллером, «не могут выдержать историчес­кой критики». Белинский, видя в нем предтечу славянофилов и потому с особой силой обрушившись, говоря с едким сарказмом, на «историчес­кие подвиги Ломоносова», охарактеризовал его как «человека ученого и гениального, но решительно не знавшего» русской истории, которая совсем не была «его предметом», противопоставил ему немцев-акаде­миков, стоявших «в отношении к истории как науке неизмеримо выше его» и стремившихся «очистить историю от басни». И, как заключал Белинский, Ломоносов «в истории был таким же ритором, как и в своих надутых одах на иллюминации... и поэтому в русской в истории искал не истины, а «славы россов». Соловьев своим авторитетом окончательно закрепил в историографии подобный взгляд на Ломоносова, считая, что его могучий талант оказался «недостаточным при занятии русской историей, не помог ему возвыситься над современными понятиями...», что исторические занятия были чужды ему «вообще, а уж тем более занятия русскою историею, которая по необработанности своей очень мало могла входить в число приготовительных познаний тогдашнего русского человека...». Поэтому, подчеркивал Соловьев, ему «недоставало ни времени, ни средств изучить вполне русскую историю; он начал учиться, когда нужно было писать, и начал учиться предмету, совершенно для него новому, не имевшему связи с прошлыми его занятиями». Ломоносов, страдая отсутствием яс­ного понимания предмета, смотрел «на историю с чисто литературной точки зрения, и, таким образом, являлся у нас отцом того литературно­го направления, которое после так долго господствовало», что он, пред­ставляя «сухой, безжизненный риторический перифразис летописи», иногда подвергает ее «сильным искажениям...». В.С. Иконников, ко­нечно, также не сомневался, что Ломоносов оказался в истории «столь несовершенным».

Ключевский, следуя в оценке Ломоносова за Соловьевым, говорил, что Ломоносов случайно принялся «за изложение русской истории», про­иллюстрировал заключение своего учителя безрадостной картиной, как «пожилой ученый... с трудом одолевал громадный и непривычный мате­риал». Его же «Древняя Российская история», подводил он черту, не ока­зала «большого влияния ни на историческое сознание общества, ни на ход историографии», т.к. Ломоносов стремился сделать русскую историю «академическим похвальным словом в честь России», тогда как ученые-немцы, подвергая источники тщательной критике, «занимались крити­ческими исследованиями». В свою очередь ученик Ключевского Милю­ков, наделяя последних, стремившихся к «истине», владением всеми приемами классической критики, в отношении Ломоносова с его «чисто литературными приемами» был непреклонен в своем вердикте: для него критические приемы европейской науки остались «недосягаемыми образцами». В 1911 г., когда Россия чествовала своего великого сына, Войцехович как бы поставил заключительную и вместе с тем коллектив­ную точку подавляющей части российских исследователей в разговоре о Ломоносове как историке, равной той, что более ста лет назад сошла с пера Шлецера. По его мнению, оставленное Ломоносовым «историчес­кое наследие несравненно ниже его... ниже века и исторической мысли его некоторых современников», что «в своих исторических взглядах он... как будто даже попятился назад, стал открещиваться от новых приобре­тений русской исторической науки и объявил им жестокую войну», либо, «не имея возможности самостоятельно изучить источники по русской истории», слепо следовал за Синопсисом, настойчиво расписывающим «события, льстившие национальному и патриотическому чувству». В ре­зультате чего было создано даже «нечто отрицательное, с чем науке русской истории считаться не приходилось, и что последующими иссле­дователями рассматривалось как печальное недоразумение, не достойное ни гения Ломоносова, ни его научной репутации».