Варяги - [91]

   — И ты туда же, ярл? — круто, насколько позволяла теснота возка, повернулся к нему Рюрик. — Давно успел поумнеть? Мы в походе. Забыли, что за ослушание воеводы в походе лишь одно наказание — смерть? Я напомню...

   — Когда водил своих воинов на Плесков, я был умным? — с дрожью в голосе от незаслуженной обиды выдохнул Аскольд. — А теперь стал мальчишкой. Я уйду от тебя, не хочу ходить под таким конунгом...

   — Успокойся, Аскольд, — сдавленно сказал Переясвет. — Воевода погорячился, он не думал оскорблять нас с тобой...

   — Вас не оскорблять, казнить надо! — вновь закричал Рюрик.

Вмешался, не выдержав, Снеульв.

   — Действительно, конунг Рюрик, горячка ни к чему. Казнить начальников без приговора дружины тебе не дано. Не вижу причин для казни храбрых ярлов. Мы из воли твоей не вышли. Твой отказ от виры вызвал бы стычку, а может, и нашу смерть... В чём их вина? — кивнул он головой на молчащих воевод, — Они же не учили тех губошлёпов сдаваться живыми словенам, — и неожиданно захохотал громко и весело.

Лицо Рюрика налилось бурой краской.

   — Что весёлого нашёл ярл Снеульв в этом деле? — зловеще спросил он. — Или ты думаешь, это я их трусости научил?

   — Можно ли упрекнуть в трусости несколько дружинников, если на них напал целый город? Не тому я смеюсь, мне пришла в голову весёлая мысль: надо уплатить Хольмгарду ещё одну виру...

   — Если эту мысль ты считаешь весёлой... Говори, — процедил сквозь зубы Рюрик.

   — Не сердись, конунг, вспомни: иногда удача от тихого слова зависит. Мы же тут не одни. — И он указал рукой на переднюю стенку возка, за которой сидел возница.

Все склонились к Снеульву. Возок бросало на ухабах. Голос Снеульва временами был едва слышен. Но Рюрик уже ухватил мысль ярла.

   — Я понял тебя, — громко сказал он. Его охватило возбуждение. —До времени об этом не должна знать ни одна живая душа. Молодец, ярл, и вы тоже, мои верные друзья, — засмеялся он так же весело и громко, как минуту назад смеялся Снеульв. — Будет пир, вы заслужили его. И ещё. Чтобы не таили обиды на меня, я отдам вам Новеград на три дня. Вы будете в нём хозяевами. Старшим назначаю Снеульва. Как лучше всё это сделать, будем думать завтра.

Не развеселил Переясвета с Аскольдом и пир. Слишком сильна была незаслуженная обида. Аскольд, молодой годами, но не воинским опытом, изливал душу Переясвету.

   — С таким конунгом ни славы, ни богатства... Если он думает, что я полезу добывать ему Новеград... Уйдём от него, Переясвет... Мы сами себе ярлы. Сколько воинов полегло за него, а он... Ненавижу... Уйдём, Переясвет...

   — Замолчи, Аскольд, — тихо просил Переясвет. — Доболтаешься до беды. О таких делах на трезвую голову говорить надо. А лучше вообще не говорить. Во всяком случае не со мной. Я стар, чтобы уходить от Рюрика...

   — А я всё равно уйду, — с пьяной решительностью твердил своё Аскольд. — Вот разведаю путь к грекам...

   — Помолчи, Аскольд! — прикрикнул Переясвет. — Ты молод, можешь думать о греках, можешь поискать земли поближе. Перед тобой вся жизнь, и ты свободен. Когда-то и я мечтал... Теперь я стар даже для того, чтобы обидеться на Рюрика...

Достаток давался Онциферу нелегко. Чуть ли не всю словенскую землю исходил он длинными снежными зимами, перебираясь с места на место в поисках непуганого зверя. Бывало, на ползимы отправлялся в лесную глухомань, захватив мешочек с солью да котомку с сухарями. Большего не требовалось: лес — друг охотника, прокормит. Возвращался к весне с туго набитым захребетным мешком скоры красного зверя.

За доброе знание лесных троп и путей отправил его посаженный Олелька провожать Рюрикову дружину в весьскую землю. С Олелькой давно связан был, дружбой тот его особой не дарил, но среди других охотников отличал и за пушнину расчитывался без обмана. Онциферу то на руку: страсть не любил рядиться, а уж на торжище самому пойти — об этом и жена заикнуться не смела. Потому и не отказал Олельке в просьбе пустяшной — проводил бодричей в Белоозеро, не заботясь о том, зачем это заморским людям понадобилось забираться в такую даль?

Глаза открылись потом, когда увидел согбенного, понурого старейшину Михолова в горе его. И ужаснулся содеянному. Возвернувшись, попенял посаженному, но тот лишь хмуро отмахнулся: не твоего, мол, ума дело. Бери за службу горсть резанов[31] да ступай домой. Онцифер спорить не стал, — резаны взял, а обида осталась.

Со временем забываться обида стала. А после того, как докатилась молва, что весь Синеуса побила, совсем Онцифер не вспоминал о том походе. Даже Олельку попытался оправдать: посаженный-то с умыслом рассунул бодричские дружины по чужим землям. Там они, вишь, и конец свой нашли.

Нынешней весной благодушие Онцифера враз смял кузнец Радомысл: «Помнишь, молвил ты, как Рюрик весь примучил? Ныне наш черёд, коли сиднем будем сидеть». Онцифер поверил тому без сумленья. Уходил в лес — о бодричах и не думал, сидели те в Ладоге, вернулся — они уже под Новеградом. Размышлять долго не над чем: Рюрик когти вострит, Новеграду в горло вцепиться размыслил. Нельзя того терпеть...

Радомысл увёл Онцифера в глубь кузни. Сказал, что надобно людей верных поболе упредить, да так, чтобы посаженный Блашко об этом не проведал. А когда сигнал воспоследует, пойдём на Рюрику. Но прежде надо оружия наготовить, людям раздать. Одной дружины градской для такого дела мало.