Варфоломеевская ночь: событие и споры - [52]

Дракон из процессии Rogation (трехдневные моления о плодородии полей перед Вознесением) свидетельствовал о стойкости так называемых народных верований в Париже. Дракон также был связан с парижской общинной символикой[299]. Городские церемониалы тысячью нитей соединяли каждого жителя города с общим целым. Но при этом между отдельными жителями и между корпорациями различия сохранялись. Разногласия и противоречия пронизывали всю социальную ткань города, и городской церемониальный порядок был попыткой их заклинания, наподобие ритуала коллективного очищения. Процессия носила интегративный характер и своим центром имела общину, провозглашая ее целостность.

Но насколько сильной была приверженность парижан к этим формам коллективного благочестия, иначе говоря, какова была эффективность метафоры мистического тела корпорации? Рене Бенуа, кюре Сен-Эсташ, посвятил этому специальный трактат, где помимо прочего возмущался недобросовестным поведением участников процессий: "Большая часть духовенства не поет и не молится, но высматривает своих знакомых в толпе или же болтает о своих делах. Большая часть грандов находятся в своих домах, дабы лучше удовлетворить свое отнюдь не религиозное любопытство, разглядывая толпу. А если они и в процессии, то делают это без достойного благочестия"[300]. Все социальные группы, таким образом, подвергались критике. Но участие в процессии могло быть и вполне искренним и спонтанным. Характерными примерами подобных шествий были те, что Дени Рише назвал "дикими процессиями", с участием детей[301].

Парижский церемониал знал множество других, менее религиозных событий — ежегодные выборы эшевенов, известия о заключении мирных договоров и др. Город организовывал иллюминацию, а позднее и фейерверк, устанавливал фонтаны с вином, распределял хлеб. Не имея столь сильной эмоциональной нагрузки, какая была свойственна общинной литургии, эти церемонии, воссоздавая эфемерное время праздника, стремились устранить социальные и политические противоречия, представлявшие угрозу для мира внутри городских стен. Надо отметить, что королевская власть не распространяла на эти светские формы конструирования "коллективного воображения" того недоверия, с которым она относилась к религиозным проявлениям городской общины.

Париж как королевская столица был одновременно и един, и разделен на множество корпораций. Городские публичные ритуалы с уважением относились к этой идее множественности, характерной для политического режима столицы[302].

Общая символика никоим образом не стирала различий в статусах между буржуа. Даже во время "торжественных въездов" все четверо эшевенов могли быть одеты по-разному, где один из них был купцом, другой адвокатом, третий королевским секретарем, а четвертый — советником Парламента. Но этот разнобой был допустим "по уважительным причинам, принимая во внимание принадлежность к какой-либо коллегии или общине, а не из-за амбиций или любопытства, как это порой случается ныне и является скандалом и бесчестьем для нашего города, призванного быть зерцалом чести и скромности, служить примером для других городов", — писал знаток церемониала, секретарь Парижского муниципалитета Башелье[303]. Этот комментарий заставляет вспомнить наблюдение Виктора Тернера: "Органическое государство… никогда не строится исходя из индивидуумов, но исключительно общин, включая даже совсем малые, и нация является общиной лишь в той мере, в какой она — община общин"[304].

Город был еще и территориальной корпорацией, поделенной на отдельные локальные структуры. Каждый приход имел свой церемониальный цикл, которым он "метил" свою территорию (вспомним, что, согласно наблюдению Делюмо, всякая процессия суть магический круг). Празднования проводились по инициативе конфрерий, за которыми скрывались и профессиональные организации, и иные благочестивые братства. Публичные проявления конфрерий не ограничивались ежегодным праздником их святых патронов[305]. Кончины собирали всех членов братства для участия в траурном кортеже. На похоронах несли свечи, украшенные гербами конфрерии, так всякая корпорация символически маркировала свою вечность.

Локальные ритуалы были тесно переплетены с центральными ритуалами. Как уже отмечалось, в Иванов день на Гревской площади сам король разводил костер. Но затем от каждого "десятка", на которые были поделены городские кварталы, отряжался буржуа, носящий имя Жан, который доставлял огонь, взятый от пламени главного городского костра, в свой "десяток", чтобы разжечь там праздничный костер[306].

Пользуясь случаем, те или иные локальные группы могли укреплять собственное единство и демонстрировать свою причастность к единой городской общине. Так, 25 июля 1587 г. аббатство Сен-Жермен-де-Пре организовало вынос раки св. Германа, которая очень редко покидала пределы аббатства. Мощи этого святого (бывшего при жизни епископом Парижским) обычно использовались в парижских ритуалах, он был патроном пригорода — бурга Сен-Жермен-де-Пре, а не столицы. Его культ сплачивал монахов, местное духовенство и жителей бурга, бывших прихожанами местной церкви Сен-Сюльпис. Раку с мощами несли 12 уроженцев этого бурга. Тогда, в 1587 г., это необычное шествие открывала хоругвь св. Сульпиция, за ней шли "рожденные в приходе Сен-Сюльпис" мальчики и девочки в белых одеждах, далее — король Генрих III, окруженный его братством "Белых кающихся", затем жители несли различные реликвии своего бурга, замыкала шествие главная святыня — рака св. Германа. В ту эпоху юридически бург Сен-Жермен был отделен от Парижа, но путь кортежа должен был демонстрировать связь этого святого, а следовательно и всей общины, со столицей. Процессия, пройдя в Париж через Сен-Жерменские ворота в стене Филиппа Августа, сделала остановки у монастырей кордельеров и августинцев (вспомним, что там была резиденция братства Кающихся), пропела религиозные гимны, а затем вернулась в аббатство через ворота Бюсси. Локальный партикуляризм находился в диалектической связи с чувством принадлежности к большой общине.