Варфоломеевская ночь: событие и споры - [34]

План, состоявший в том, чтобы создать видимость незапланированного покушения, был нарушен экзальтацией воинствующего народа Парижа. Гуманистическая монархия Карла IX теперь принуждена была ориентироваться в своей виртуальной стратегии на создание иной видимости, не отказываясь от идеалов гуманности и милосердия, которые обязан вершить суверен. Неуверенность завладела в тот момент историей. Речь шла о том, чтобы разорвать порочный круг насилия, которое, казалось, уже ничто не могло остановить и которое в высшей степени противоречило идеалам любви и согласия, лелеемым Карлом IX, а ведь ради них, хоть это и кажется парадоксальным, он и вынужден был дать приказ о расправе над военными вождями кальвинистов. И король принимает решение взять на себя ответственность за резню, чтобы остановить ее, действуя уже от имени того же божественного наущения, каким руководствовались воинствующие католики Парижа.

Таким образом, именно здесь совершается грандиозный поворот: в результате речи, произнесенной королем 26 августа перед Парламентом, резня обретает иную цель, она становится актом спасения государственного единства. Король провозглашает, что он хотел покарать всех гугенотов как активных участников или соучастников заговора против его персоны. Нет больше двух Варфоломеевских ночей (т. е. превентивной ликвидации военных лидеров гугенотов, закамуфлированной под аристократическую вендетту, и погрома, грабежей и убийств, понимаемых парижским плебсом как божественное возмездие еретикам), теперь она лишь одна — королевская. Ибо такого поворота требовала ситуация: существовала опасность настоящего "холокоста", полного истребления протестантов в стране, поскольку из Парижа погромы грозили перекинуться в провинцию. С неслыханной жестокостью резня уже грянула в Орлеане, все также в силу якобы отданного королем приказа об искоренении "ереси". Столкнувшись с этим кошмаром, король спешно заявляет перед Парламентом, что таким образом он свершил суд над заговорщиками и что резня должна прекратиться, поскольку наказание уже исполнено.

Поступив так, он переломил динамику католической ярости, она начала выдыхаться в Париже и растаяла к 30 августа, агрессия проявилась главным образом лишь в тех провинциальных городах, где гугеноты к тому моменту уже как бы были пойманы в ловушку. Но в целом этот крутой поворот достиг своих целей, поскольку насилие прекратилось столь же стремительно, как и началось.

Как я уже говорил, речь идет всего лишь о виртуальной истории Варфоломеевской ночи, понимаемой как преступление катилинариев от гуманизма, лежащее в русле противоречий гуманистических утопий Ренессанса. Но та история, что рассматривает это событие в преемственности с недавним опытом религиозных смут, несколько иная: как будет показано в дальнейшем, если власть чаще всего и была склонна отдавать примат гуманистической политике согласия, с самого начала вдохновленной евангелизмом Мишеля де Л’Опиталя и Екатерины Медичи, то не менее очевидно, что она в определенных обстоятельствах уже прибегала к сознательно спланированному преступлению, например к убийству принца Конде, и даже раньше, к публичной казни участников Амбуазского заговора.

Мне кажется, что интерпретация, предложенная мной три года назад, по-прежнему может претендовать на адекватность. Я считаю тем не менее, что ее следует дополнить, оттенив некоторые детали и продолжая настаивать на антипозитивистской перспективе несводимости истории к единственному ее значению (une perspective antiposotiviste d’irrirreductibilite de l’histoire). Монархическая власть считает себя властью Божественной Тайны в той мере, в какой она является единственной хранительницей смысла дел и событий в политике, но можно пойти еще дальше в этом направлении, чего я, возможно, не сделал.

Действительно, я, может быть, в недостаточной мере учитывал то, что можно назвать в эпоху Ренессанса возможностью взаимовлияния или наложения одних философско-политических перспектив и фантазий (des imaginaires) на другие. Я признаю, что слишком пристально рассматривал историческую динамику, стремясь отслоить одни идеи от других. Некоторые замечания Филиппа Бенедикта помогли мне пойти на определенный пересмотр своих выводов: "Если двор последних Валуа покровительствовал как Академии поэзии и музыки, так и читателям Макиавелли и Тацита, то почему надо считать, что Екатерина Медичи и Карл IX обладали лишь одним-единственным представлением о власти — как о неоплатонических государях, действующих без всякого своекорыстного расчета, безразличных к Realpolitik?"[204]. Центральная позиция неоплатонизма в утопии государственного строительства Карла IX нуждается в уточнении. А в случае Варфоломеевской ночи королевский неоплатонизм следует поставить в более тесную связь с другими инструментами политики, которые параллельно, в качестве подсобных, могли использоваться в кризисных ситуациях и в конечном счете способствовать поискам утопии согласия.

К преступлению ради любви добавляются в таком случае еще и соображения здравого смысла, а возможно, еще и то, что Франсуа Билакуа назвал "божественной неожиданностью", позволившей королю, застигнутому врасплох взрывом насилия, которое он так долго старался изгнать, решиться взять ответственность за него на себя ради политической цели