Вардананк - [195]

Если бы глубоко запавший голос мой зазвучал, вверх высоко поднялся

Если бы вверх высоко поднялся, по тем горам взбежал вверх,

Если бы взбежал вверх по горам, до звезд огненных взлетел,

Если бы взлетел и там до подножья господа вплотную подобрался, —

Из глубины сердца я бы мою черную жалобу излил,

Сказал бы: «Ты на хлеб мой взгляни — он желчь и яд,

На ожоги тела моего взгляни, на рубище, на ложе мое.

На труд мой горький иссушающий…»

Но, увы, увы! Скажу вам — господь от нас дальше дальнего,

Князь наш — ужас и страх, им жизнь моя горечью горька.

Сердце полно у меня, полным-полно тысячами тысяч болей.

Лишь сердце мое внемлет тайным вздохам моим, в душе затаенным!..

Он умолк, проиграл несколько тактов на рожке и снова запел:

Голос голосом своим я подам, тысячью голосов к миру воззову,

Мир на голос мой отзовется, голосом моим я миру отзовусь,

Об одном поведаю, тысячу раз «увы» скажу,

Переполнилось сердце мое, голос над горем погребен, —

«О горе, — тысячу раз скажу я, — горе!..»

Певец умолк. Крестьяне сидели, опустив головы. Песня точно вылилась из их собственных сердец. Разодранные кафтаны, гру бая кожа и обожженные солнцем полунагие тела как бы подчеркивали правду, облеченную в слова песни.

Долгое время никто не заговаривал. Грусть овладела всеми, — ее навевали и ветерок, трепавший их всклокоченные волосы; и огонь костра, то разгоравшийся, то опадавший; и черная ночь, которая ощупью бродила вокруг, широко раскрыв слепые глаза.

Артак и Астхик внимали сказам и песням, бытоваьшим по гу сторону стены, которая отделяла их счастливый мир от мира крестьян. Именно эта стена не позволяла, чтобы яд горестей и забот, заключенный в этих песнях, проник в мир счастливой, не ведавшей никаких забот княжеской жизни.

Они понимали жалобы исстрадавшихся крестьян, но собственное беспечальное существование и юношеская беспечность мешали им глубоко сочувствовать чужому горю: ведь они с самого рождения не знали ничего, что походило бы на это горе.

Была уже поздняя ночь, когда Астхик с Артаком оставили крестьян за их беседой и удалились. Передав через Астхик пожелание доброй ночи Анаит, Артак вернулся к себе и лег. Долго еще звучали в его ушах сказы и песни крестьян. Артак вспоминал Атома, думал о боях, которые придется выдержать любимому другу, и незаметно для себя уснул.

Рано утром Артак поднялся на холм. На этот день был назначен о ъезд Артак заметил стоявшую перед родником Цогик, которая, задумавшись, не отводила взгляда от своего кувшина. Вода давно уже переливалась в нем через край, а Цогик словно и не замечала этого. Видно, мочила ее тоска о возлюбленном…

Артак искренне пожалел Цогик.

«Много накопилось у крестьян горечи против нас! — думал он. — Как же будут они бороться с надвигающимся бедствием?.. Выдержат ли, или будут сломлены? Крестьянин должен жить по-человечески, — прав Спарапет. Ведь крестьянин — это войско…»

Запрягли колесницы. Все спутники матери Спарапета вышли из хижин Крестьяне, приютившие Анаит, помогали грузить вещи и дорожные припасы. Собрались и остальные жители села.

Все было готово — оставалось лишь усесться. Старшая госпожа подозвала хозяев, чтоб благословить их и пожелать им удачи и здоровья:

— Пребывайте с миром, братья-крестьяне. Да ниспошлет вам господь долгую жизнь. Пусть глаза ваши не знают слез. И пусть господь дарует нам освобождение родной земли. Пребывайте с миром!..

— Да хранит господь ваш путь, Старшая госпожа! — отозвалась мать мельника. — Да снизошлет господь долгую жизнь Спарапету и спасение — земле родной!..

— Аминь! — откликнулись все присутствующие.

— Пребывайте с миром, спасибо вам!.. — промолвила княгиня Дестрик.

— Путь добрый вам, госпожа! — напутствовали уезжающих крестьяне.

Артак и Анаит переглянулись стоявшая у родника Цогик грустно глядела на уезжающих.

— Прощай, Цогик!.. Спасибо! — воскликнула Астхик. Цогик опустила глаза и молча склонилась в поклоне. Артак вскочил на коня, подождал, пока все разместились в колесницах, и отпустил поводья.

— Ну, в путь!

Крестьяне проводили гостей до околицы.

Благоухающие поля раскрыли свои объятия. Солнце ласково пригревало. Артак оглянулся на Анаит. Девушка счастливо улыбалась, о чем-то задумавшись.

В цуртавском дворце царила скорбь.

В одном из покоев сидела в резном кресле старуха с горделивой, величавой осанкой; она молча смотрела на немолодую женщину, которая лежала на полу у ее ног и с плачем рвала на себе волосы. Это были мать и жена Ашуши. Немного поодаль стоял его сын — князь Вазген; держа руки за поясом, он с жалостью глядел на мать и приговаривал, укоризненно качая головой:

— Ну вот видите, что получилось! Я же в свое время предупреждал…

У входа стоял воин, одетый по-дорожному, и равнодушно смотрел на плачущую супругу бдэшха.

Это был гонец Васака, тайно посланный к семье бдэшха и доставивший горькую весть о том, что персы задержали Ашушу заложником. Он поведал Вазгену о событиях в Персии и Армении, придав им желательное Васаку толкование и взваливая всю вину за происшедшее на Вардана. Относительно же Ашуши он заявил, что тот поступил неосмотрительно, послушался бардана и стал жертвой своей доверчивости.