Вампилов - [34]
Заканчивая второй курс, мы с Саней не договаривались о встрече на Байкале летом, во время каникул. Он после экзаменов отправился домой, в Кутулик, а я, привычно торопясь, — в свою сторону: там ждали сенокос, заготовка дров на зиму, другие заботы многодетной семьи.
И можете себе представить мою нечаянную радость: июльским утром вожусь в огороде, открываются ворота — и в проеме Саня, беззаботный, улыбающийся, одетый в футболку и старенькие штаны:
— Привет! А я в ваших краях уже второй день.
Все дела — в сторону. Знакомлю его с домашними, мать предлагает молока или чая — нет, он сыт. Садимся на крылечко, обсуждаем, чем займемся. Зная, что места наши рыбные, Саня сразу же загорелся: перво-наперво — на рыбалку!
Деревня наша кормилась Байкалом. Летом все мужики были на плесе, промышляли сетями и неводом омуля и сига. Эта рыба была на столе в каждом доме. Когда она приедалась, кто-нибудь из старых или малых, не ушедших на плес, на «большую рыбалку», ставил сетушки в ближнем озерце или протоке. Тут ловили рыбу «соровую»: щуку, окуня, язя. Рыбачить удочкой считалось у байкальцев баловством. Этим занимались обычно пацаны или приезжие, городские. Да и в самом деле, зачем деревенскому жителю терять золотой летний день, торча у воды с удилищем, если можно взять добрый улов простым способом: вечером поставил сеть, а утром вынул из нее рыбу?
Так что надо было подумать, какую рыбалку предложить Сане. Ехать на байкальский плес, на стоянку деревенских бригад, было далеко, километров тридцать, хотя любая из артелей не отказалась бы от молодых помощников. Поставить малую сетушку на ближайшем озере Облом — едва ли Саня испытал бы какой-то азарт.
Поэтому я решил, что лучше все же посидеть с удочками на этом самом озере.
Взяли лески с крючками, банку для червей, ключи от лодки — и на Облом. Это озеро в полутора километрах от деревни не случайно носит такое название. Когда-то, в позапрошлом веке, во время землетрясения, степь у Байкала обломилась и на ее месте возникли залив Провал и множество озер, среди них наш Облом, окруженный камышом и небольшой грядкой ивняка.
Берег его в тот день был безлюден. Начался сенокос, и вся деревня, включая пацанов, впряглась в страдную работу. Мы срезали талины на удилища, запаслись червями, выплыли на середину озера…
Клев начался сразу. Окунь шел мелковатый, но жоркий: не успеешь забросить крючок, как леска уже наструнится, тяни обратно.
Солнце вошло в силу. Саня снял футболку, весь отдался захватывающей работе. Подсекал добычу, торопливо срывал окуня с крючка, цеплял наживку. Он только цокал языком да восклицал:
— Ну, смотри ты! Это же рыбный Клондайк!
Мы остановились, когда счет рыбешкам подступил к сотне. Срезали на берегу длинные тонкие прутья, нацепили на них за жабры окуней и с тяжелыми связками, пахнущими сыростью и влажной тиной, отправились домой. Саня уже с большей обстоятельностью расспрашивал, где и какую рыбу ловят в здешних местах. Сокрушался, что раньше, приезжая в Байкало-Кудару, ходил удить не на озеро, а на реку: там клев не тот.
— Сейчас такую уху закатим! — мечтательно говорил он, поднимая связку и высматривая рыбин покрупнее.
Когда мы вошли в ворота, мать без удивления осмотрела наш улов:
— Добытчики явились!.. Куда же я с вашими окунями?
И распорядилась:
— Бросьте там, у амбара. Скормим собаке… Мойте руки, у меня уха из омуля готова.
Саня был обескуражен. Я пожалел, что не подготовил его к такому обороту дела — нетрудно было предвидеть это. Заметила неловкость и мамаша. Стала утешать гостя:
— Он, окунь-то, летом тиной пахнет. Байкальский — тот вкусней, а этот, озерный, — не то… Не жалей!
Но и позже мы с матерью, вспоминая этот случай, чувствовали вину перед Саней…
Время свое мы делили между двумя селами. Как человек деликатный, Саня старался быть подольше у дяди и меня уводил к нему, случалось, и на день, и на ночь.
Хозяева уходили на работу, дав Сане наказ, что поесть и что попить, и мы с ним оставались в чудесном мире тишины и чтения. В домашней библиотеке можно было найти едва ли не всю классику — русскую и зарубежную. Мы брали по несколько томов, устраивались в прохладных креслах, а то выходили на мягкую траву под тенистую черемуху.
Может быть, в такие дни неспешного чтения и впитывал Вампилов мудрость и духовность классики, ее словесную красоту и музыку. Он всегда был ее вдумчивым учеником. Прежде всего, в главном — в поиске истины, «крупиц правды».
…А вечера на Байкале стояли ясные и теплые. Владимир Никитич выдавал нам роскошную медвежью шкуру. Мы выносили ее во двор, бросали на густую, пружинящую траву, стелили поверх широкий матрац и валились на эту царскую постель. Поздние сумерки сменялись чистым светом луны и бесчисленных звезд. Верховик приносил запах влажной земли с недавно политых огородов, байкальскую свежесть. Тени от кустов скрывали таинственную жизнь, полную движения, шорохов, птичьей возни.
Мы заговаривались до утра. Это были беседы, переходящие с темы на тему, лишенные связности, прерываемые то смехом, то задумчивой паузой. Под звездным небом легко открывалась душа, без принуждения являлись слова о только что прочитанном, о школьных и студенческих событиях, о знакомых судьбах. Тут проявлялись Санины способности в том, что можно назвать человековедением. Он рассказывал о чьей-либо судьбе, вспоминал какой-нибудь случай всегда коротко, но непременно с живописной, чаще забавной подробностью — она хорошо представляла характер, объясняла чувство или поступок человека. Если речь шла о людях, известных мне, то Санины слова добавляли что-то существенное к моему знанию о них. Даже наши друзья, кажется, достаточно изученные в долгом ежедневном общении, вставали в какой-нибудь веселой истории, пришедшей Вампилову на ум, под особенный свет — смеясь, я по-новому видел их характеры, их привычки и пристрастия.
Проза Валентина Распутина (1937–2015), начиная с первых его произведений — «Василий и Василиса», «Рудольфио», «Деньги для Марии», — пользуется неизменной любовью читателей. Знаменитые его рассказы и повести — «Уроки французского», «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матёрой» и др. — переведены на многие языки мира, экранизированы, поставлены на театральной сцене. Известный поэт Андрей Румянцев, знавший Валентина Распутина со времени их общей учёбы в Иркутском университете и сохранивший с ним дружеские отношения на всю жизнь, предпринял первую попытку полного его жизнеописания.
Эта книга — типичный пример биографической прозы, и в ней нет ничего выдуманного. Это исповедь бывшего заключенного, 20 лет проведшего в самых жестоких украинских исправительных колониях, испытавшего самые страшные пытки. Но автор не сломался, он остался человечным и благородным, со своими понятиями о чести, достоинстве и справедливости. И книгу он написал прежде всего для того, чтобы рассказать, каким издевательствам подвергаются заключенные, прекратить пытки и привлечь виновных к ответственности.
Кшиштоф Занусси (род. в 1939 г.) — выдающийся польский режиссер, сценарист и писатель, лауреат многих кинофестивалей, обладатель многочисленных призов, среди которых — премия им. Параджанова «За вклад в мировой кинематограф» Ереванского международного кинофестиваля (2005). В издательстве «Фолио» увидели свет книги К. Занусси «Час помирати» (2013), «Стратегії життя, або Як з’їсти тістечко і далі його мати» (2015), «Страта двійника» (2016). «Императив. Беседы в Лясках» — это не только воспоминания выдающегося режиссера о жизни и творчестве, о людях, с которыми он встречался, о важнейших событиях, свидетелем которых он был.
Часто, когда мы изучаем историю и вообще хоть что-то узнаем о женщинах, которые в ней участвовали, их описывают как милых, приличных и скучных паинек. Такое ощущение, что они всю жизнь только и делают, что направляют свой грустный, но прекрасный взор на свое блестящее будущее. Но в этой книге паинек вы не найдете. 100 настоящих хулиганок, которые плевали на правила и мнение других людей и меняли мир. Некоторых из них вы уже наверняка знаете (но много чего о них не слышали), а другие пока не пробились в учебники по истории.
«Пазл Горенштейна», который собрал для нас Юрий Векслер, отвечает на многие вопросы о «Достоевском XX века» и оставляет мучительное желание читать Горенштейна и о Горенштейне еще. В этой книге впервые в России публикуются документы, связанные с творческими отношениями Горенштейна и Андрея Тарковского, полемика с Григорием Померанцем и несколько эссе, статьи Ефима Эткинда и других авторов, интервью Джону Глэду, Виктору Ерофееву и т.д. Кроме того, в книгу включены воспоминания самого Фридриха Горенштейна, а также мемуары Андрея Кончаловского, Марка Розовского, Паолы Волковой и многих других.В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Это была сенсационная находка: в конце Второй мировой войны американский военный юрист Бенджамин Ференц обнаружил тщательно заархивированные подробные отчеты об убийствах, совершавшихся специальными командами – айнзацгруппами СС. Обнаруживший документы Бен Ференц стал главным обвинителем в судебном процессе в Нюрнберге, рассмотревшем самые массовые убийства в истории человечества. Представшим перед судом старшим офицерам СС были предъявлены обвинения в систематическом уничтожении более 1 млн человек, главным образом на оккупированной нацистами территории СССР.
Монография посвящена жизни берлинских семей среднего класса в 1933–1945 годы. Насколько семейная жизнь как «последняя крепость» испытала влияние национал-социализма, как нацистский режим стремился унифицировать и консолидировать общество, вторгнуться в самые приватные сферы человеческой жизни, почему современники считали свою жизнь «обычной», — на все эти вопросы автор дает ответы, основываясь прежде всего на первоисточниках: материалах берлинских архивов, воспоминаниях и интервью со старыми берлинцами.
Сергея Есенина любят так, как, наверное, никакого другого поэта в мире. Причём всего сразу — и стихи, и его самого как человека. Но если взглянуть на его жизнь и творчество чуть внимательнее, то сразу возникают жёсткие и непримиримые вопросы. Есенин — советский поэт или антисоветский? Христианский поэт или богоборец? Поэт для приблатнённой публики и томных девушек или новатор, воздействующий на мировую поэзию и поныне? Крестьянский поэт или имажинист? Кого он считал главным соперником в поэзии и почему? С кем по-настоящему дружил? Каковы его отношения с большевистскими вождями? Сколько у него детей и от скольких жён? Кого из своих женщин он по-настоящему любил, наконец? Пил ли он или это придумали завистники? А если пил — то кто его спаивал? За что на него заводили уголовные дела? Хулиган ли он был, как сам о себе писал, или жертва обстоятельств? Чем он занимался те полтора года, пока жил за пределами Советской России? И, наконец, самоубийство или убийство? Книга даёт ответы не только на все перечисленные вопросы, но и на множество иных.
Судьба Рембрандта трагична: художник умер в нищете, потеряв всех своих близких, работы его при жизни не ценились, ученики оставили своего учителя. Но тяжкие испытания не сломили Рембрандта, сила духа его была столь велика, что он мог посмеяться и над своими горестями, и над самой смертью. Он, говоривший в своих картинах о свете, знал, откуда исходит истинный Свет. Автор этой биографии, Пьер Декарг, журналист и культуролог, широко известен в мире искусства. Его перу принадлежат книги о Хальсе, Вермеере, Анри Руссо, Гойе, Пикассо.
Эта книга — наиболее полный свод исторических сведений, связанных с жизнью и деятельностью пророка Мухаммада. Жизнеописание Пророка Мухаммада (сира) является третьим по степени важности (после Корана и хадисов) источником ислама. Книга предназначена для изучающих ислам, верующих мусульман, а также для широкого круга читателей.
Жизнь Алексея Толстого была прежде всего романом. Романом с литературой, с эмиграцией, с властью и, конечно, романом с женщинами. Аристократ по крови, аристократ по жизни, оставшийся графом и в сталинской России, Толстой был актером, сыгравшим не одну, а множество ролей: поэта-символиста, писателя-реалиста, яростного антисоветчика, национал-большевика, патриота, космополита, эгоиста, заботливого мужа, гедониста и эпикурейца, влюбленного в жизнь и ненавидящего смерть. В его судьбе были взлеты и падения, литературные скандалы, пощечины, подлоги, дуэли, заговоры и разоблачения, в ней переплелись свобода и сервилизм, щедрость и жадность, гостеприимство и спесь, аморальность и великодушие.