Вальведр - [6]

Мы встретились внизу ледников в сосновом лесу, чрезвычайно живописном. Обернэ возвращался с несколькими проводниками и мулами, на которых перевезли часть багажа его друга. Те продолжали свой путь к долине, а Обернэ бросился на траву подле меня. Он был крайне утомлен: из 12 часов пути он шел 10 часов по непроторенной дороге, и это из дружбы ко вне. Он очутился между двух привязанностей; ему хотелось и оценить трудности и опасности предприятия г. де-Вальведра, и вернуться настолько вовремя, чтобы я не оставался целый день один.

Он достал из своей котомки кое-чего поесть и немного вина. Мало-помалу силы его восстановились, и он принялся объяснять мне приемы исследований своего друга.

Предполагалось не добраться до самой вершины Розовой горы, как рассказывал мне Мозервальд, а произвести, с помощью тщательного исследования, геологический разрез горной громады. Эти важные изыскания имели связь с целой серией других, уже произведенных или еще предполагавшихся исследований во всей цепи Апеннинских Альп, и должны были служить дня подтверждения или дли уничтожения целой особенной научной системы, которую теперь я никак не мог бы изложить читателю. Словом, эта прогулка во льдах могла продолжаться несколько дней. Г. де-Вальведр вносил в это большую осторожность из-за своих проводников и слуг, с которыми он вел себя очень гуманно. Он имел с собой несколько легких и искусно устроенных палаток, в них могли помещаться его инструменты и спутники. С помощью аппарата для кипятка самых малых размеров — чудо переносных вещей, — им самим изобретённого, он мог почти мгновенно добиться теплоты, в каком бы месте он ни находился, и бороться со всякими несчастиями, причиненными холодом. Наконец, он запасся всевозможными припасами на известное время, маленькой аптечкой, запасной одеждой на всех и т. д. Он устроил таким образом над ледниками, на обширной площадке затвердевшего снега, вне доступа лавин, настоящую колонию из 15 человек. Он должен был провести там два дня, а потом поискать проход, чтобы расположиться подальше с частью своих людей и багажа, так чтобы остальные могли присоединиться к нему по частям, пока он будет пытаться проникнуть еще дальше. Предполагая, что, быть может, ему суждено проходить едва лишь по две или по три мили в день в силу трудности перевозки, он оставил при себе несколько мулов, заранее обреченных на опасности или страдания, сопряженные с этим предприятием. Г. де-Вальведр был очень богат и, имея возможность делать больше, чем многие другие ученые, вечно стесненные или своей почтенной бедностью или скупостью правительства, считал своим долгом не отступать ни перед каким расходом ради прогресса науки.

Я выразил Анри сожаление по поводу того, что меня не предупредили ночью. Я попросил бы у г. де-Вальведра позволения сопровождать его.

— Он отказал бы тебе, — отвечал он, — как он отказал и мне самому. Он сказал бы тебе, как и мне, что у тебя есть родители, и что он не имеет права подвергать твою жизнь опасности. К тому же, ты понял бы, как понял и я, что когда в подобных экспедициях человек не очень нужен, то он превращается в обузу. Это только лишний человек, которого надо устроить, кормить, смотреть за ним, пожалуй, даже лечить, и все это при таких условиях…

— Да, да, все это понятно относительно меня. Но каким же образом ты-то, ученый, не оказываешься чрезвычайно полезным твоему ученому другу?

— Я гораздо полезнее для него в деревне, откуда я могу следить почти за всеми его движениями на горе, и откуда, при первом сигнале, могу прислать ему припасов, если в них окажется недостаток и, в случае чего, помощь. Впрочем, мне придется вести целую серию сравнительных наблюдений одновременно с ним, и я дал ему честное слово все исполнить в точности.

— Я вижу, — сказал я Обернэ, — что ты чрезвычайно предан этому Вальведру, и что ты о нем самого высокого мнения. Это также мнение отца, который говорил мне, что встречал его когда-то у твоего отца в Париже, и я знаю, что имя его довольно известно в научном мире.

— Все, что я могу сказать тебе о нем, — отвечал Обернэ — так это то, что после своего отца я никого не уважаю, как его, а после отца и тебя я никого не люблю так, как его.

— После меня? Благодарю тебя, друг мой! Какое доброе слово, а я-то боялся, что недостоин его.

— Это почему? Я ведь не забыл, что в деле переписки я оказался самым ленивым. Но подобно тому, как ты понял эту мою слабость, я верил, что ты простишь мне ее. Ты достаточно знал меня для того, чтобы быть уверенным, что если, как товарищ, я недостаточно отзывчив, то, по крайней мере, я друг вполне верный.

Я был сильно тронут и почувствовал, что люблю этого молодого человека всей душой. Я простил ему то превосходство воззрений и характера, которое накануне он, по-видимому, выказал относительно меня и начал опасаться, что он и в самом деле имеет на то право.

Он прилег отдохнуть и, пока он спал, головой в тени, а ногами на солнце, я снова принялся рассматривать его с интересом, как мы рассматриваем всякого человека, который, чувствуем мы, будет иметь влияние на нашу жизнь. Не знаю почему, я принялся проводить мысленно литературно-описательную параллель между ним и евреем Мозервальдом. Это представлялось мне самой естественной антитезой: один жирный и ленивый, как упитанный едок, другой деятельный и худощавый, как ненасытный искатель. Первый желтый и лоснящийся подобно золоту, бывшему целью его жизни. Другой свежий и цветущий, как горные цветы, которые он так любил и которые, подобно ему, были обязаны жгучим ласкам солнца роскошью своих красок и чистотой их тонких тканей. Для моего воображения, в то время молодого и ликующего, это было признаком ясно определённого призвания в моем друге. Впрочем, я всегда замечал, что всякие резкие умственные стремления проявляются внешним образом в какой-нибудь физической особенности индивидуума. Иные орнитологи наделены птичьими глазами, некоторые охотники похожи манерами на преследуемую ими дичь. У простых виртуозов-музыкантов уши устроены известным образом, тогда как у композиторов форма лба указывает на их резюмирующую способность, и они как бы слышат мозгами. Крестьяне, разводящие волов, бывают медлительнее и тяжелее тех, что разводят лошадей, и родятся такими от отца к сыну. Словом, не желая пускаться в многочисленные примеры, я могу сказать, что Обернэ представлял собой живое доказательство моей системы. Впоследствии я безусловно убедился, что если его лицо, хотя и лишенное настоящей красоты, тем не менее в высшей степени симпатичное, походило на яркую розу, то его душа, хотя и лишенная инициаторского гения, обладала глубокой прелестью гармонии и как бы сладким и чудным запахом честности.