Вальведр - [35]

Мой новый друг говорил с необыкновенной прелестью, его голос и произношение были так хороши, ударение так мягко, взгляд его был до того полон убедительности, а улыбка доброты, что я позволял школить себя, не возмущаясь. Меня смягчал и как бы подчинял своему влиянию этот редкий ум, одаренный такой обаятельной внешностью. Был ли это простой сельский доктор или, скорее, какой-нибудь знаменитый деятель, вкушающий прелести одиночества инкогнито?

Он выказывал так мало любопытства по адресу моей личности, что я счел нужным подражать его скромности. Он только спросил меня, спускаюсь ли я с горы или рассчитываю снова на нее подняться. У меня не было никакого определенного плана до 15 июля, а у нас было всего 10-ое. Меня весьма соблазняла мысль принять его предложение отправиться обедать с ним в то же самое местечко, куда он направлялся и где собирался переночевать. Но потом я подумал, что было бы неосторожно показаться на этой дороге, ведущей в Вальведр, по которой я рассчитывал пройти так, чтобы нигде не было произнесено мое имя. Я отговорился, ссылаясь на проект экскурсии в прямо противоположную сторону, но, желая воспользоваться еще несколько минут его обществом, я проводил его с милю по направлению его ночлега. Таким образом, мы еще поговорили о занимавшем нас сюжете, и мне пришлось сознаться, что его рассуждения имели большое значение и силу в его устах. Но я попросил его сознаться, в свою очередь, что немногие умы были достаточно обширны для того, чтобы обнять все стороны понятия о прекрасном в природе.

— Слушая вас, — сказал я ему, — я, разумеется, не могу сомневаться, что изучение чужих классификаций не заморозило такой избранной души, как ваша. Но согласитесь, однако, что известные вещи сами собой взаимно исключают друг друга в большинстве человеческих организаций. Скромность моя не простирается до того, чтобы я считал себя идиотом. Тем не менее, я вам объявляю, что сухое перечисление и более или менее хитроумные труды, с помощью которых люди сгруппировали бесчисленные изменения божественного ума, сильно умаляет его в моих глазах, и, например, я был бы очень огорчен узнать, сколько сортов мух сосут в эту минуту вокруг нас соки из богородичной травки и лаванды. Я знаю, что полный невежда воображает, что он видел все, если только он заметил жужжание пчелы; но я, знающий, что пчела имеет немало крылатых сестер, изменяющих и распространяющих ее тип, нимало не желаю знать, где именно он начинается и где кончается. Я предпочитаю уверять себя, что он нигде не кончается, нигде не начинается, и моя потребность поэзии находит, что слово пчела резюмирует все то, что оживляет своим пением и трудом душистые ковры гор. Дозвольте же поэту видеть один лишь синтез вещей и не требуйте, чтобы певец природы был ее историком.

— Я нахожу, что в этом вы тысячу раз правы, — отвечал мой доктор. — Поэт должен резюмировать, ваша правда, и никогда черствая и часто произвольная технология натуралистов не будет его достоянием, станем надеяться на это! Только поэт, воспевающий пчелу, ничего не потеряет, если будет знать ее во всех подробностях ее организации и жизни. Он составит себе о ней, а также и о ее превосходстве над массой однородных родов более высокое, более справедливое и более плодотворное мнение. И так во всем, верьте мне. Внимательное исследование всякой подробности есть ключ к целому, но это еще не самая серьезная точка зрения того тезиса, который вы позволили мне защищать перед вами. Существует другая, чисто философская точка, гораздо более важная, а именно: здоровье души не более заключается в постоянном напряжении лирического восторга, чем здоровье тела в исключительном и долгом употреблении возбуждающих средств. Спокойные и святые наслаждения науки необходимы для нашего равновесия, для нашего рассудка, и, позвольте мне сказать, для нашей нравственности!..

Меня поразило сходство этого уверения с теориями Обернэ, и я не мог удержаться, чтобы не сказать ему, что у меня есть друг, проповедующий мне в том же самом смысле.

— Ваш друг прав, — продолжал он. — Вероятно, знает по опыту, что цивилизованный человек — весьма изнеженный больной, которому приходится быть своим собственным врачом, под опасением сойти с ума или превратиться в зверя!

— Какой скептический вывод для такого сильного, убежденного верующего!

— Я вовсе не силен, — отвечал он с меланхоличным добродушием, — я совершенно такой же, как другие, я немощен в борьбе моих привязанностей против моей логики, и очень часто доверие мое к Богу смущается чувством моего умственного убожества. Поэты, пожалуй, менее нас подвержены этому чувству: они упиваются идеей величия и могущества, которая утешает их, хотя и сбивает с пути. Человек, предающийся размышлению, хорошо знает, что он слаб и всегда рискует так злоупотребить своим избытком сил, что они иссякнут. В забвении своих собственных бед заключается для него возобновление или сохранение его способностей, но этого спасительного забвения нельзя найти ни в лености, ни в упоении, а только в изучении великой книги природы. Вы это увидите по мере того, как будете жить. Если, как я думаю, вы живо чувствуете, то вам скоро покажется утомительным быть героем поэмы вашего существования, и вы не раз будете просить Бога заменить вас самих в ваших работах. Бог услышат вас, потому что Он — великий слушатель мироздания, Он слышит все, отвечает на все по мере потребности каждого существа знать разгадку своей судьбы. Стоит только почтительно подумать о Нем, созерцая малейшее из Его творении, чтобы очутиться с Ним в непосредственном сношении и интимном разговоре, подобно ребенку с отцом. Но я уже чересчур долго наставляю вас и уверен, что вы заставляете меня высказаться, чтобы слышать резюмирование банальным языком всего того, что ваше блестящее воображение знает гораздо лучше меня. Раз вы не хотите идти в одно место со мной, я не хочу вас долее задерживать. До свидания и счастливого пути!