Вальведр - [29]

Что именно? Да масса всякой всячины, бесчисленных подозрений и тревог. Алида его страстно любила и объявляла об этом при мне, очевидно, даже не подозревая обо всей муке, заключающейся для совсем молодого сердца в этих словах любимой женщины: «вы не первый в моей жизни». Мне хотелось бы, чтобы она меня обманула, сказала бы мне, что вышла замуж по расчету, что с самого начала испытывала к мужу лишь спокойную привязанность, или чтобы она дала себе труд повторить мне банальную ложь, часто простодушную для женщин с сильными страстями: «я думала, что люблю, но то, что я чувствую к вам, объясняет мне мою ошибку. Один вы выучили меня настоящей любви». В то же время я хорошо отдавал себе отчет в том недоверии, с которым я отнесся бы к этой лжи, в той ярости, которая охватила бы меня, когда я понял бы с первых слов, что меня обманывают.

Во мне боролись все противоречия, свойственные необузданности и деспотичному чувству. Иногда я пытался приноровиться к дружбе, к той чистой любви, как она ее понимала. Но я с ужасом соображал, что ее слова о муже могли быть свободно применены и ко мне.

Я не находил в ней ни той логики, ни той зрелости ума, ни того сознания своей воли, которые служат необходимым фундаментом для благодетельной любви и счастливой дружбы. Она сама призналась, что она женщина до кончика ногтей, созданная только для того, чтобы любить… Созданная, несомненно, для того, чтобы зажигать самые пламенные страсти, причем нельзя было предвидеть, способна ли она их успокоить и превратить когда-либо в прямое, настоящее счастье.

Впрочем, в ее кратком рассказе один пункт так и остался не разъяснённым, и этот страшный пункт — неверность… нет, неверности, приписываемые ей. Как мне хотелось и вместе с тем не хотелось выяснять его! Против своей воли я стал ее расспрашивать. Она оскорбилась.

— Вы хотите, чтобы я дала вам отчет в своем поведении? — сказала она высокомерно. — По какому праву? И почему же вы делаете мне честь любить меня, если вы заранее меня не уважаете? Разве же я вас расспрашиваю? Разве я не приняла вас таким, как вы есть, не зная ничего о вашем прошлом?

— Мое прошлое! — вскричал я. — Разве у меня есть прошлое? Я не более как ребенок, жизнь которого всегда была открыта для всех, и у меня никогда не было повода скрывать ни одного из своих поступков. Впрочем, я уже говорил вам и могу поручиться в том своей честью, что я никогда еще не любил. Значит, мне не в чем исповедоваться, нечего рассказывать, тогда как вам… Вам, отталкивающей слепую, доверчивую страсть и требующей бескорыстного чувства, идеальной любви… вам нужно еще заставить уважать свой характер и дать нравственные гарантии тому человеку, у которого вы берете и совесть и жизнь.

— Вы перемещаете вопрос, — отвечала она, доставая из своей груди записку, которую я написал ей два дня тому назад. — Я думала, что вы просили меня сделать вас достойным меня и не отдавать на жертву отчаянию. Сегодня все переменилось, и выходит так, будто я прошу вашего доверия и умоляю вас считать меня достойной вас. Знаете что, бедный мальчик, вы обладаете бурным характером, но человек вы слабый, а я недостаточно энергична, недостаточно ловка, чтобы научить вас любить. Я чересчур бы мучилась, а вы сошли бы с ума. Мы помечтали о романе. Не будем больше говорить об этом.

Она разорвала записку на мелкие, мелкие клочки и разбросала их по траве и по кустам. Затем она встала, улыбнулась и хотела было присоединиться к Павле. Мне следовало предоставить ей свободу действий, и мы были бы спасены!.. Но выражение улыбки ее было раздирающее, а на ресницах ее показались слезы. Я удержал ее, стал просить прощения и обещал, что никогда больше не буду задавать ей вопросов. В последующие два дня я раз сто изменял своему слову, но я не добился от нее ничего другого, и слезы были ее единственным ответом. Я ненавидел себя за то, что мучаю такое кроткое существо. Она же, несмотря на частые припадки досады и сильные возмущения своей гордости, не успела порвать: злопамятство было ей незнакомо, и прощала она с безграничною мягкостью.

IV

Посади этих бурь с примесью наслаждений я забывал решительно все, а упражняя свои силы против увлекавшего меня потока, я чувствовал, как они слабеют, и как меня манит мечта о счастии во что бы то ни стало.

Как вдруг с горы был спущен сигнал, объявлявший мне о вероятном возвращении Обернэ на завтра. Это была двойная ракета, обозначавшая, что все идет отлично и что мой друг направляется в нашу сторону. Но с ним ли г. де-Вальведр? Будет ли и он здесь через полдня?

Только теперь я призадумался в первый раз, как мне держаться относительно мужа, и ничего не мог придумать такого, что не леденило бы меня от ужаса. Что бы я ни дал для того, чтобы иметь дело с грубым, несдержанным человеком, которого я мог бы подавить и парализовать холодным пренебрежением и спокойным мужеством! Но этот Вальведр, которого мне описывали таким спокойным, таким равнодушным или милосердым к жене и, во всяком случае, таким вежливым, осторожным и так тщательно соблюдающим самые щепетильные приличия… Как посмею я выдержать его взгляд? С каким лицом стану я принимать его авансы? Ведь несомненно, что Обернэ говорил ему обо мне, как о своем лучшем друге, и что в силу своих лет и общественного положения г. де-Вальведр станет обращаться со мной как с молодым человеком, которого хотят ободрить, которому желают покровительствовать и, в случае нужды, даже давать советы. Я больше не расспрашивал о нем Обернэ. С тех пор как я любил Алиду, мне хотелось бы забыть о существовании ее мужа. Из тех немногих слов, которые мне пришлось против воли услыхать о нем, я представлял себе человека холодного, держащегося с большим достоинством и насмешливого. По мнению Алиды, это был тип человека с великодушными намерениями и с тайным презрением, проникнутый сознанием своего превосходства над людьми.