Валтасаров пир. Лабиринт - [46]

— Его расстреляли.

— В Варшаве?

— В сорок четвертом году. Всю их группу арестовали на квартире, на улице Гротгера. Никто не уцелел.

Она назвала некоторые фамилии. Уриашевичу они ничего не говорили. Только одна показалась словно бы знакомой. Минуту спустя он сообразил почему.

— Ах, это какой-то, чьим именем названа улочка за Банковской площадью. Как же она раньше называлась?

Оставив этот вопрос без внимания, она подтвердила:

— Да, его именем… С этим «каким-то» и погиб мой отец.

Ответ против ее воли прозвучал резко. Но перевоспитывать Уриашевича она не собиралась и тут же сдержалась.

— Не дожил отец! И они не дожили. Значит, не суждено! — сказала она. — Трудно с этим смириться!

Анджей машинально перевел взгляд на фотографию у окна.

— Брат? — тихо спросил он.

— Нет.

— Кто-нибудь погибший?

Она на миг утвердительно прикрыла глаза и кивнула. Невозможность для нее примириться с фактом, что многие не дожили, относилась и к человеку на фотографии. Уриашевич сразу это понял.

— Родственник?

— Жених.

Всякий раз, когда речь заходила о его смерти, она долго не могла успокоиться.

— Всю оккупацию в партизанах был, — сказала Климонтова, — потом в армию вступил, с боями прошел тысячи километров от Хелма до Берлина, а кончилась война — погиб от руки соотечественников.

Она поднялась, убавила газ и еще что-то сделала, стоя спиной к Анджею, потом взяла чашки и налила кофе.

— Вы свободны завтра утром? — спросила она.

— Конечно.

— Тогда приходите, пожалуйста, к десяти в министерство сельского хозяйства. Воеводский отдел сельскохозяйственных школ в том же здании. Я пойду с вами, представлю вас заведующему, и подумаем вместе, в какую школу вас направить.

— Спасибо!

— А где находится министерство, вы знаете?

— Найду в телефонной книге.

Она написала на листке бумаги адрес и сказала, чтобы не потерял.

— Спасибо! — повторил он.

С самого начала разговора он испытывал чувство неловкости. Было оно вызвано и недоразумением с его учебой, и доброжелательным отношением Климонтовой к его планам, которые она приняла на веру. Рассказ о смерти жениха прогнал эту скованность, но на смену явилось куда более гнетущее чувство. Он понимал, что это был за человек, если его убили, и кто — убийцы. Внутри у него все содрогнулось при этой мысли, но он не желал думать ни о чем таком. И вздохнул с облегчением, когда Климонтова подробно стала обсуждать его устройство на работу.

— Да, вот еще что, — сказал он, беря у нее адрес министерства. — Мне бы хотелось, чтобы никто не знал о моем решении. Даже мои родственницы.

— Может, это и лучше.

— Почему?

Она снова истолковала слова Уриашевича по-своему.

— Я тоже, когда принимаю важное для себя решение, не люблю распространяться об этом и доказывать свою правоту. Берусь за дело — и все! Ваши тетушки все подвергают такой критике! — немного погодя прибавила она. — Ко всему относятся так скептически! Просто руки опускаются! Поезжайте, я ничего им не скажу, вы сами с ними поговорите, когда убедитесь, что поступаете правильно.

— Я вам бесконечно благодарен, — сказал Уриашевич едва слышно.

И с превосходящим простую благодарность смущением поднес к губам обе ее руки. Они были шершавые, неухоженные. Растроганный Анджей целовал их дольше, чем следовало, — с неподдельным чувством, которое должно было заменить невозможную между ними откровенность.

Внизу хлопнула дверь и заскрипели ступеньки.

— Одна из ваших тетушек идет сюда, — сказала Климонтова.

Не успела она договорить, как в дверях выросла запыхавшаяся, возбужденная Ванда. Она была так взволнована, что забыла постучаться. Анджей выпустил руки Климонтовой.

— А, это ты! — вскричала тетка. — Не ожидала, что застану тебя здесь.

Только сейчас они заметили, что за ней волочится по полу что-то длинное, переливающееся.

— Как ты мог это сделать, Анджей? Как ты смел!

Двумя пальцами брезгливо подняла она свисавшее до полу трико, похожее на егерское, но с серебристым отливом и очень тонкое. А в левой руке держала короткий корсаж темно-синего бархата, вышитый лилиями.

— Ты маме это принес? — набросилась на него тетка.

Что было в свертке, который Иоанна передала для бабушки, он не знал.

— Лучше не отвечай, а то еще соврешь!

Она смотрела на него, как в детстве, когда он, бывало, набедокурит.

— Стыд и позор! Вступать с нею в тайный сговор. И приносить эту мерзость маме!

Она швырнула на стол корсаж и трико и обратилась к Климонтовой:

— Не потерплю этого у себя в доме! Тем лучше, что я застала здесь Анджея. Пусть забирает эти тряпки и вас тоже избавит от них.

Что касается Иоанны, Климонтова была немного в курсе дела: Ванда просила ее не упоминать при матери о заметках в газетах и расклеенных афишах.

— Просто стыдно перед вами. — Возмущенный голос Ванды стал жалобным. — Я не решалась до сих пор рассказать вам всю правду о сестре. Вот ее балетный костюм — она изображала в нем святую, а на деле мужчин приманивала.

И мысли и взгляд ее прикованы были к костюму Иоанны.

— Лилии! — Голос ее задрожал. — Но из какой они трясины! Все это осквернено нездоровыми взглядами, похотливыми прикосновениями, бесстыдными объятиями! В Париже, в Америке, всюду. Никому, нигде не было отказа!