Валтасаров пир. Лабиринт - [47]

Внезапно она расплакалась.

— И все это обнаружила я в маминой постели. Помимо всего прочего, это же просто негигиенично!

Анджею стало жаль тетку. Она всегда избегала говорить с ним об Иоанне. И вдруг ее точно прорвало. Но обстоятельства не благоприятствовали разумному объяснению, и Анджей не пытался ни оправдываться, ни защищать Иоанну, а просто хотел успокоить Ванду. Но едва он попытался ее обнять, она оттолкнула его.

— Думаешь, мне удовольствие доставляет вытаскивать из-под матраца и насильно отнимать у мамы эти тряпки. Но я делаю это ради самой мамы, ради прежней физически и умственно здоровой мамы, она бы никогда нам не простила, смалодушничай и помирись мы с Иоанной, предав забвению все случившееся!

Носового платка у нее не оказалось, слезы текли по щекам, и она размазывала их по лицу красными, потрескавшимися руками, которые обычно стыдливо прятала.

— Думаешь, мне приятно просить панну Климонтову, чтобы она взяла эти тряпки, которые каждая порядочная женщина сожгла бы в печке, что я и сделала бы, не закричи мама так страшно…

И она выбежала из комнаты. А они стояли, ни слова не говоря. Первой нарушила молчание Климонтова.

— Панна Ванда заблуждается. Бабушка ваша в здравом уме. И прекрасно все понимает. — Поколебавшись, она превозмогла себя и сказала: — Школа школой, но жалко все-таки, что вы не можете жить со своими. Комнату, которая наверняка предназначалась для вас, заняла я. Но вам я не могу ее уступить — комната закреплена не за мной, а за школьным отделом, а там огромная очередь ждущих жилья в Варшаве. Я уже справлялась.

— Зачем вы это говорите, — перебил он, смутившись.

— Да, конечно, — сконфузилась она еще больше. — Если ничего нельзя сделать, так незачем и говорить. Итак, до завтра, — напомнила она на прощанье.

Внизу у двери его поджидала тетка. Она схватила Анджея за руку.

— Боже, я не могла предостеречь тебя при ней, ведь это же касается ее, — послышался в темноте теткин голос. — Вчера у нас, к счастью, был ксендз Завичинский. Он справлялся, что из себя представляет эта Климонтова. Ей нельзя доверять. Она еще до войны была коммунисткой.

Он понимал: спорить с ней бессмысленно. И только воскликнул с возмущением:

— Тетя, нельзя же так!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Теперь он уходил из дома утром и возвращался не к обеду, как раньше, а поздно вечером. Целый день бегал он по делам: то в отдел сельскохозяйственных школ, где его приняли очень хорошо, то к старым институтским преподавателям, которые его помнили и могли проставить отметки. Свидетельство Анджея пропало, архив политехнического института сгорел во время восстания. Ему было уже известно, что направляют его в Ежовую Волю, откуда до Мостников рукой подать. Познакомился он даже с директором школы Томчинским, нервным пожилым человеком с бородкой и в сапогах до колен. Климонтова отзывалась о нем с большим уважением. Уриашевич не чувствовал к нему особой симпатии. Директор довольно прохладно отнесся к тому, что в школу направляют преподавателя по точным наукам. Видно, у него других забот хватало.

Когда Анджею случалось дожидаться Климонтову, заведующего или служащих, которые занимались его оформлением, он невольно прислушивался к разговорам в отделе. Говорили, о зарплате, тарифной сетке, о карточках и пайках, упоминали какие-то незнакомые ему книги, обсуждали статьи, напечатанные в газетах, название которых он впервые слышал. Неподалеку от министерства обнаружил он читальню. И стал заглядывать туда, если дела складывались так, что приходилось вторично наведываться в отдел: читал кое-что, просматривал, — отчасти для того, чтобы быть в курсе событий, а отчасти из любопытства. Но в разговоры не вступал. Даже оставаясь наедине с Климонтовой, никогда не заговаривал первый и мнения своего не высказывал. С жадностью ловя каждое ее слово, никаких вопросов не задавал и не просил о новом свидании. Впрочем, она была очень занята. И встречались они только по делу.

О картине он старался не думать. Что она найдется благодаря встрече с Кензелем, он не сомневался точно так же, как после рассказа Климонтовой о рабочем, приезжавшем демонтировать фабрику с тощим долговязым директором, уверовал, что Кензель жив. «Так ведь оно и оказалось! — говорил он себе. — А уж там видно будет, что дальше делать».

Конечно, вся эта затея — сущее безумие: как иголку в стоге сена искать. И сколько придется здесь пробыть, тоже неизвестно. Поиски, на взгляд Рокицинского, могли продлиться не один месяц. Значит, надо запастись терпением. Из знакомых лишь ксендзу Завичинскому сообщил он, куда и зачем едет. Ему пришлось открыться, так как у Анджея была к Завичинскому просьба в связи с пребыванием в деревне, — просьба, от которой многое зависело. Ксендз согласился ее выполнить и обещал молчать. С Хазой Анджей, напротив, избегал всяких разговоров о своей работе в школе. Он не мог себе простить, что вообще ему проговорился. Бабушку и теток тоже не хотел посвящать в свои планы. Все, что касалось картины и Кензеля, хранил он в строжайшей тайне. Такое условие поставил Рокицинский, и он отнесся к этому со всей серьезностью, решив ничего не говорить даже теткам — отчасти из-за Климонтовой. Они не умели держать язык за зубами и вполне могли ей проболтаться, что он-де не случайно согласился уехать, у него-де на это особые причины. Нечего сказать, хорошего бы она была мнения о нем!