Валтасар - [59]

У читателя может возникнуть вопрос: что я, собственно, делал в Гарварде, если не посещал обязательные занятия? Ответ прост: до полудня — спал, а после… в двух словах уже не расскажешь: американцы, будучи людьми очень гостеприимными, стремились всесторонне познакомить нас со своей страной и скучать нам не давали. Поскольку расстояния там большие, возили нас на автобусах. Так, например, я посетил тюрьму, которая показалась мне вершиной комфорта. Помню также, что бывал, и не однажды, в Нью-Йорке. Навестил там директора фонда Костюшко и привез оттуда несколько книг, в том числе «Польско-английский и англо-польский словарь», изданный фондом. Эти книги сохранились у меня до сих пор.

Особая страница моей общественной жизни — польская диаспора Гарварда и всей округи. Там я познакомился с профессором Виктором Вайнтраубом и его женой. Позже, в Италии и Париже, подружился с ними. Они были старше меня почти на десять лет.

Однако важно не то, что я делал в Америке, а о чем я думал. Я родился и вырос в Польше, и мне даже в голову не приходило, что можно жить еще где-нибудь. Правда, я провел туристом два месяца во Франции и две недели в Советском Союзе, причем оказалось, что Советский Союз — как коммунистическая страна — еще хуже Польши. Но быть туристом и жить в стране — не одно и то же. С Америкой было иначе. Она распахнула передо мной мир неограниченной свободы. И эта свобода оказалась заразительной. Прожив там всего лишь два месяца и обдумывая обратный путь домой, я решил возвращаться в Польшу не кратчайшей дорогой, а через Францию и Италию и потом через Австрию.

Но не только об этом думал я в Америке. Мои отношения с Марией длились уже три года и требовали решения. Я не принадлежу к тем, кто охотно женится. Понятие свободы в широком смысле имеет отношение и к браку. Тесный союз представлялся мне качественно иным, чем свободные связи.

Размышлял я и о переезде в Варшаву, о том, что если я сделаю Марии предложение, оставаться в Кракове будет бессмысленно. Из этого следует, что Америка пробудила во мне потребность в переменах, а любая перемена связана с новым местом, до которого нужно еще добраться.

Я попрощался с американскими друзьями, местными поляками и многонациональной группой людей, с которыми свела меня судьба в те два месяца. Пароход, переправивший меня обратно через океан, назывался «Queen Магу» и не шел ни в какое сравнение с «United States». На всем там лежала печать неухоженности, небрежности, и создавалось впечатление, что британская империя, клонящаяся к закату, опустится еще ниже, когда я покину «Queen Mary». Позже, уже в Италии, я прочитал, что то был последний рейс этого парохода. Его отправили на слом.

От Шербура до Парижа я ехал поездом. Стоял сентябрьский летний день, и мало кто из пассажиров оставался в купе. Было жарко, как и все предыдущие дни, и у меня создалось впечатление, что все мое лето проходило на солнце. Я ехал вдоль моря на юг и с интересом смотрел на разделенные рядами деревьев и кустов шахматные квадраты лугов, где всего лишь пятнадцать лет назад шла битва за Нормандию. Пятнадцать лет — и так все изменилось. Включая меня. Я завершал свой третий десяток.

С радостью я приветствовал гостиницу «Сен-Луи-ан-Лиль». Прошло почти полтора года, но ничего не изменилось. Разве что в мансарде я находился один, без Тадеуша Новака, да ковер сменили на вполне приличный.

Я разыскал Валерьяна Боровчика. Боровчик закончил краковское Высшее художественное училище и сделал блестящую карьеру. Вместе с Яном Леницей он получил премию в Брюсселе за мультипликационный фильм «Дом», что в Польше произвело сенсацию. Ни он, ни Леница в Польшу не вернулись, оба осели в Париже, успешно занимались графикой и производством коротких мультфильмов. Вскоре они расстались, каждый пошел своим путем. Помню, я был в мастерской у Валерьяна, кажется, где-то в районе Бельвю. (Тогда я плохо знал город.) Потом я потерял Боровчика из виду. Когда приехал в Париж навсегда, слышал, что он, проявив немалый талант, стал довольно известным автором изысканных полнометражных фильмов в стиле soft porno[127]. Что касается Леницы, он тогда проводил вечера в ресторане «The Navy»[128] на бульваре Сен-Жермен, рядом с Librairie Polonaise[129], в окружении поляков и полек — живущих во Франции и приезжих. Подружился я тогда и с Петром Равичем[130].

Впервые я навестил Чеслава Милоша[131]. Збигнев Херберт[132], которого я знал еще в Польше, договорился с ним о встрече и взял меня с собой. Мы доехали из Парижа пригородным поездом до Монружа[133], где нас уже ждал Милош. Мы пили вино, и с таким усердием, что скоро в голове все перемешалось. Поэтому я плохо помню: кажется, тогдашняя жена Милоша рассердилась на него, а может, и нет, то ли мы пили вино прямо в станционном буфете, то ли у него дома. И главное — не помню, о чем мы говорили.

Познакомился я также с Еленским, по телефону мы договорились встретиться в ресторане. Добавлю, что в атмосфере американской свободы я расслабился «политически». И года не прошло с тех пор, как я, изрядно напуганный, встречался с Гедройцем в Мэзон-Лаффите, а теперь бесстрашно общался с Милошем — резко порвавшим с Народной Польшей, с Еленским — постоянным сотрудником «Культуры» и намеревался повидаться в Италии с Херлингом-Грудзинским