Валтасар - [58]

Если бы я придал значение тому, что случилось в один прекрасный июльский день 1959 года в штате Массачусетс, в доме тогдашнего профессора Гарварда Генри Киссинджера, то поверил бы в роль личности в истории, и этой личностью был бы не кто иной, как я. Тот день был очень важным в жизни Гарвардской школы. На семнадцать часов была назначена coctail party. В ней принял участие весь интернациональный семинар в составе около сорока человек — плюс, по меньшей мере, вдвое больше приглашенных. Все это общество живо интересовалось персоной профессора Киссинджера. Участники интернационального семинара — люди молодые, экономисты, начинающие дипломаты и интеллектуалы — прежде не имели никаких контактов с Америкой. Неудивительно, что каждый из них связывал с профессором определенные надежды. Но другие приглашенные, вполне возможно, предвидели, что Генри Киссинджер будет играть большую роль в Соединенных Штатах и во всем мире. Это происходило до того, как он оставил Гарвард и перебрался в Вашингтон, где стал государственным секретарем — самым влиятельным человеком западного мира наряду с президентом. Язвительным скептикам уже тогда было ясно, что интернациональный семинар являлся частью его игры. Приглашая из разных стран мира молодых экономистов и дипломатов, Киссинджер обеспечивал себе рычаги влияния на будущее, когда бывшие «школьники» займут высокое положение в правящих партиях и в оппозиции. Я в этой игре относился к побочным издержкам.

Когда Генри Киссинджер пришел к власти, я жил уже в Италии. Не было ни одной газеты, где на первой странице не появлялись бы его высказывания о глобальной политике Соединенных Штатов, а на последней — сплетни о его интрижках.

Нас привезли на автобусах. Как оказалось, Генри Киссинджер жил не в самом Гарварде, а где-то поблизости, в доме куда более импозантном, чем те, что встречались нам в штате Массачусетс. Началось все с coctail party, и я приступил к «мобилизации» с помощью алкоголя. Но перестарался, и результат был плачевный. Я обиделся на весь мир, уж не помню за что. Не попрощавшись ни с гостями, ни с хозяином и его женой, незаметно вышел и пешком отправился в обратный путь. Но быстро сбился с дороги. Начался кошмар. Полупьяный, я плелся мимо роскошных вилл, не встречая ни души, хотя день был в разгаре. Просто чудо, что никто не вызвал полицию. Ведь могли позвонить из любого дома. Подчеркиваю, все это происходило еще до революции нравов, когда подобное зрелище попахивало скандалом.

Бредущий в одиночку пьяный поляк при галстуке — это напоминает мне случай из ранней молодости. Я шел полем из Стерковца в Поромбку Ушевскую и повстречал парня в изрядно мятом костюме — очевидно, возвращался с какой-нибудь свадьбы и потерял дорогу. Проходя мимо меня, он завопил в пьяном экстазе: «А мы шпирт пили!» — и по подбородку у него текли слюни идиота.

После моего окончательного возвращения в Польшу, уже в Кракове, я получил письмо от мэра, в котором сообщалось, что профессор Генри Киссинджер с супругой находятся в Польше и по случаю визита в Краков выражают желание, чтобы я — тоже с супругой — присутствовал на обеде в ресторане «Под анёлами». Я с радостью принял приглашение. Мы не виделись с того гарвардского лета, и оба были пенсионерами. На обеде присутствовали важные персоны, профессор Киссинджер беседовал с ними на глобальные темы. Я слушал его характерный, хрипловатый голос молча. Профессор Киссинджер привык к подобному разделению ролей, что не мешало нам все эти годы питать друг к другу искреннюю симпатию.

Я упомянул американскую революцию нравов. Когда я приехал в Штаты впервые, там еще сохранялась богобоязненность времен колонизаторства. Правила кинематографа, регулирующие степень физической близости между женщиной и мужчиной на экране, были жесткими и строго соблюдались, их нарушение преследовалось законом. Разрешался лишь невинный поцелуй как символ обручения, кадрированный «по-американски» — то есть выше пояса, и сразу же после него — затемнение. Но все изменилось. Завоевывало популярность кино на открытых площадках. С сумерками тысячи юных девиц и парней закрывались в машинах, и голоса на огромных экранах сюрреалистически аккомпанировали тому, что в этих машинах происходило. Когда в первый свой приезд в Америку я появился на пляже в так называемых плавках, привезенных из Польши, ко мне подошел дежурный спасатель в шортах до колен и попросил удалиться — согласно установленным правилам, я мог находиться на пляже только в таких же штанах, какие были на нем. Но уже через несколько лет никто не обращал на это внимания, а еще позже — можно было купаться даже нагишом.

Мне кажется, Америка в 1959 году была очень возбуждена, почти на грани взрыва. Недавно я смотрел старый фильм Билли Уайлдера с Мэрлин Монро — впервые я видел его тогда в Америке. Банальная история, каких много: мужчина и женщина. Но завершается она сценой, которая в виде фотографии обошла весь мир: Мэрлин Монро, в белом сильно декольтированном платье, стоит, широко расставив ноги над вентиляционной шахтой метро, и под фотографией — вопреки тому, что видел глаз, — обманчиво невинный текст ее реплики. В то лето такие настроения носились в воздухе, оседали в подсознании и диктовали стиль жизни. Через четыре года был убит президент США Джон Кеннеди, вовсю разгорелась война во Вьетнаме и появились первые бунтующие хиппи.