Вальс деревьев и неба - [20]

Я тысячу раз проходила мимо этого ландшафта, который для меня был похож на тысячу других мирных долин, но то, что я вижу, — не банально и не мирно, эти колосья и деревья вибрируют, как если бы были живыми и восторгались жизнью, а еще волнующий их ветер, и мятущийся повсюду желтый, и трепещущий зеленый. Он медленно поворачивает голову, обнаруживает меня, застывшую, как жена Лота, не задается вопросом, что я здесь делаю, подходит ближе, на правой руке у него красная и желтая краска, и рубашка внизу вся в пятнах. Я ошарашена не только самой невероятной картиной, но и тем, что он сумел написать ее меньше чем за два часа, а полотно законченно и идеально.

— Тебе не нравится? — спрашивает он.

— Как вы это сделали?

Он не понимает вопроса. Хмурит брови. Его картина завораживает, испещренная быстрыми мазками, вызывающими головокружение. От нее исходит жар, возникает запах пшеницы, краски трепещут, все движется, дышит, я не знала, что желтый может так мерцать.

— Тебе нравится? — повторяет он.

Что я могу ответить? Слово «нравится» слишком слабое, чтобы выразить то волнение, которое я испытываю.

— Никогда ничего подобного не видела.

Такова была моя первая встреча с живописью Винсента, и эта сцена беспрестанно встает у меня перед глазами, я помню каждую деталь. Это не было красиво в том смысле, который вкладывали тогда в понятие красоты, красотой этому еще предстояло в скором времени стать. Я не знаю, где сегодня это полотно, возможно в Америке, не важно, оно в моей голове и освещает каждый день моей жизни, я закрываю глаза и вижу его, оно сияет с прежней силой. Оно мое, как и другие.

— Как у вас получается писать так быстро?

— Тебе кажется, это нехорошо?

— Я вовсе не то хотела сказать. Вот я очень медлительная, мне нужно несколько дней.

— О, это вопрос не времени, а дистанции. Нужно свести дистанцию к главному. Ты тоже рисуешь? Покажи.

Он протягивает руку к моему альбому. Я колеблюсь, нет, невозможно, я крепко прижимаю альбом к груди, он не должен увидеть этот кошмар; он не настаивает.

— Как поживает твой отец?

В те времена нравы были не как сегодня, люди умели держаться на должном расстоянии, и за исключением близких или друзей фамильярничать с незнакомцами считалось неприличным. Но меня это не смутило. Я подумала, что художники легко переходят на «ты», а может, будучи иностранцем, он не знает обычаев нашей страны, и не стала принимать оскорбленный вид. Винсент аккуратно взял холст за подрамник и попросил меня подержать, только с осторожностью, чтобы не запачкаться, ведь краска еще не высохла. Он небрежно сгреб кисти и палитру в сумку, сложил мольберт, протянул руку, чтобы забрать картину, но я настояла, что понесу сама, и мы пустились в путь вместе, болтая о том о сем. Он был удивлен, когда я сказала, что погода ужасна для урожая, лично он ничего плохого в ней не видел, напротив, он вообще никогда на погоду не жаловался, даже когда небо было свинцово-серым и лил дождь, но предпочитал сегодняшнюю ослепительную лазурь, похожую на вечно сияющую синеву Юга.

— При такой жаре, — сказал он, — желтый совсем другой.

* * *

Письмо Винсента Эмилю Бернару[24], 19 июня 1888 г.

«Я писал его во время мистраля, укрепив мольберт в земле при помощи железных штырей. Рекомендую тебе этот способ. Ножки мольберта втыкаешь в землю, рядом с ними вбиваешь железные штыри длиной примерно в пятьдесят сантиметров, затем все это связываешь веревкой. Таким образом можно работать и на ветру».

* * *

Шопен… он настолько выше всех остальных, сегодняшние композиторы нагоняют на меня скуку. Нет, неправда, есть еще Шуберт, конечно. Музыканты моей матери. Те, которых она играла. Со страстью. Это ее пианино, ее ноты, в которых она делала пометки; они так долго пролежали, сложенные в стопку и никому не нужные. А я забрала их, и теперь они мои. Никто не оспаривал мое наследство, как если бы они не имели никакой ценности, а ведь это был самый прекрасный подарок, который она могла мне сделать. Луиза сказала, что она играла только эти пьесы и играла их божественно. Поэтому эти два композитора — единственные, которых я играю. Без устали. Элен, Жорж, Луиза, все говорят, что я могла бы стать виртуозной исполнительницей, у меня есть и талант, и желание, только нужно было брать уроки, но отец счел это излишним. Да зачем? Ты же не собираешься давать концерты? Тогда для чего тебе частные уроки? Ты и так хорошо играешь. Ты не сознаешь, как тебе повезло, не всякий отец будет учить дочь играть на пианино, но ты вечно недовольна. Мне кажется, что любой отец должен мечтать, чтобы его дети преуспели в жизни, и делать все, чтобы они могли развить свои способности, но не тут-то было, меня и в грош не ставят. Вот если бы брат потребовал воздушный шар, чтобы изучать форму облаков, или преподавателя индийских танцев, санскрита или неаполитанской мозаики, его желание было бы осуществлено в кратчайшие сроки при условии, что не пришлось бы платить, но брат просил только последний сборник Верлена или Малларме, а отец, не желая поощрять его природную склонность, заверял, что среди его знакомых ни у кого их больше нет.