Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - [36]

— А по-моему, они делают это из особого воодушевления, например, какой-нибудь идеей.

— Но это и есть авейша.

— Стало быть, воодушевление и авейша — одно и то же?

— Нет, сначала — авейша, воодушевление — уже следствие… Обычно не замечают, как совершается авейша. Чувствуют лишь воодушевление и потому думают, что оно возникло само собой… Говорю тебе, есть разные виды авейши… Иные люди способны сотворить с кем-то авейшу одной только своей речью. А речь — тоже авейша, хотя и в более естественном виде… Но с человеком, который полагается лишь на себя самого, никто на свете не может проделать авейшу. Никакой эвли и никакой шаман.

— И ты полагаешь, что эта война — тоже порождение авейши?

Мулла с усмешкой покачал головой.

— Или вызвана каким-то шаманом?

Снова молчаливая усмешка.

— Тогда кем же?

Мулла Осман пожал плечами. Поликсена догадалась, что у него нет охоты углубляться в этот вопрос, в чем ее окончательно убедил уклончивый ответ:

— Лишь тому, кто верит в себя и поступает обдуманно, не грозит авейша.

— Ты мусульманин?

— Н… нет, не совсем… Ты же видишь, я пью вино.

При этом он пригубил из своего бокала.

Поликсена откинулась на спинку стула, молча вглядываясь в спокойные черты своего соседа. Круглое, гладкое лицо человека, не ведавшее ни страстей, ни треволнений. «Авейша?! Что за странное суеверие? — Она отхлебнула чаю. — Интересно, что он ответил бы, спроси я его, может ли авейша творить образы? Господи, что это я? Ведь он всего лишь конюх или кто-то в этом роде». И она разозлилась на себя за то, что так долго слушала его. Еще больше уязвляла другая мысль: ни с кем из родственников ей не случалось вести столь интересную беседу — а это оскорбляло ее чувства, ее аристократическое достоинство. Поликсена прищурилась, чтобы он не заметил, как неотрывно она наблюдает за ним. «Будь он в моей власти, я велела бы отсечь ему голову!» — твердила она про себя, дабы залечить ссадину, нанесенную ее высокомерию, но ничего не получалось.

Чувство лютой жестокости могло разыграться в ней только об руку с любовью или сладострастием, а этот азиат, будто незримым щитом, отражал и то и другое.

Поликсена подняла глаза и увидела, что, пока они разговаривали, в конце длинной комнаты образовалась тесная группа молодых людей из прислуги. Они, хоть и старались не шуметь, были, однако, чрезвычайно возбуждены.

До нее донеслись кое-какие слова: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей!» Ораторствовал парень, на которого за столом так многозначительно поглядывал русский. Это был парень с застывшим взглядом, без сомнения, пражский чех, по-видимому очень начитанный, он так и сыпал социалистическими лозунгами вроде: «Собственность — это воровство».

Ропот накатывал волнами, и все время повторялось одно имя — Ян Жижка.

— Чушь собачья, — прошипел один из молодых людей, с трудом понижая голос; он уперся каблуком в пол и крутанулся на месте, словно желая спустить пары своего негодования. — Нас просто изрешетят, мы и пикнуть не успеем. У них же пулеметы! Пу-ле-ме-ты!!

Его выпад не произвел особого впечатления, видимо, русский умел управлять умами. Девиз «Ян Жижка» продолжал звучать рефреном.

И вдруг Поликсена услышала знакомое имя — Оттокар Вондрейц, да, она не ошиблась, и это было подобно удару током.

Она непроизвольно подалась вперед, силясь понять, о чем именно идет речь.

Русский заметил ее порыв и быстро подал своим собеседникам знак, после чего они с непринужденным видом потянулись к столу.

«Что у них на уме? — размышляла Поликсена; она инстинктивно угадывала: вся эта сходка каким-то образом направлена против ее касты. — Если бы их сбило в кучу просто недовольство жалованьем, они не были бы так взбудоражены».

Больше всего ее тревожило то, что они упомянули Оттокара. «Неужели им что-то известно?» Поликсена всеми силами отгоняла эту мысль и успокаивала себя: «Трусливые холопы! Что мне до них? Пусть себе думают что хотят. Буду делать все, что угодно мне. Без оглядки на сброд».

И однако она всмотрелась в лицо Божены. Ей было точно известно, что Оттокар раньше путался с этой бабенкой, но Поликсену это нисколько не волновало. Она слишком горда, чтобы снизойти до ревности к кухонной девке. «Нет, лицо Божены не выражает ничего, кроме спокойной и глуповатой радости. Значит, имя Оттокара было произнесено в какой-то иной связи».

Сверкавшие ненавистью глаза русского кучера убеждали ее в том, что речь идет о вещах более серьезных, чем личные отношения.

Ей вспомнился разговор, который она несколько дней назад случайно услышала в одном магазине. Судачили о том, что внизу, в Праге, затеваются обычные политические безобразия. Чернь опять готовит какие-то «манифестации», то бишь битье окон или иные «демократические» буйства.

Она облегченно вздохнула. Если дело только в этом, можно не волноваться. Подумаешь, восстание в Праге.

До сих пор бунтующая толпа не переходила моста и не совалась в Градчаны. Эта многоголовая бестия не осмеливалась приближаться к аристократии.

Поликсена холодно и с насмешкой встретила взгляд русского.

И все же ей стало немного не по себе — настолько ясно читалась в нем непримиримая злоба.