Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - [193]

Джейн как будто заколебалась: обернувшись в мою сторону, что-то сказала — я не услышал, шофер вдруг дал полный газ на холостом ходу, мотор дико взревел, точно смертельно раненное чудовище древних, легендарных эпох; адский шум поглотил слова. Автомобиль рванулся вперед — Джейн буквально швырнуло на сиденье. Княжна, не дожидаясь помощи, быстро захлопнула дверцу.

— Джейн, не надо! Что ты задумала?! — Крик рвется из глубины моего сердца.

Но лимузин мчится как бешеный, последнее, что я вижу, — шофер, неподвижный, откинувшийся назад, вытянутыми руками сжимает руль.

Оглушительные выхлопы быстро стихают, доносятся лишь как отдаленные грозовые раскаты, автомобиль, точно «фоккер» на бреющем полете, уносится вниз по склону крутой горы.

Не находя слов, я вопросительно взглянул на Липотина. Но он, наморщив лоб, недоумевая смотрел вслед удаляющемуся лимузину и молчал. Его изжелта-бледное лицо вдруг показалось неживым, призрачным, некой выцветшей маской, которая столетиями лежала в земле, а теперь, уткнув подбородок в меховой воротник, выглядывает из-под козырька кожаной кепки спортсмена-автомобилиста.

Молча, без слов понимая друг друга, мы вернулись во двор крепости. И тут, едва сделали несколько шагов, подошел старый садовник, устремив безумный взор куда-то поверх наших голов.

— Сад покажу вам, — прошептал он, все так же глядя куда-то вдаль и словно не видя нас. — Старый сад. Красивый сад. Большой! Труд великий его заново возделать… — Затем его речь стала бессвязной, губы непрестанно шевелились, но слов было не разобрать.

Старик пошел вперед, мы следом, но как бы сами по себе и по-прежнему в молчании.

Он вел нас через проломы в стенах, между оборонительными валами и переходами, иногда останавливался около какого-нибудь дерева или куста и все время что-то сбивчиво, невнятно бормотал. А потом вдруг произнес целую речь, вернее, то был поток бессвязных слов — о том, когда он сажал те или иные деревья, устраивал клумбы и куртины, они здесь и там неожиданно открывались взору, прекрасно обихоженные, в пышном цветении среди обломков, щебня, осыпавшихся со стен камней, на которых мелькали юркие блестящие ящерки. Подведя нас к огромным тисам, которым было по меньшей мере несколько сотен лет, старик преспокойно сообщил, все так же шепотом, что это он посадил их! Дело было суровой зимой, а саженцы он получил молоденькие, со стволиками не толще пальца, но они принялись, ведь он получил их «там» — старик важно простер руку вдаль, — «там» получил, чтобы посадить на могиле.

— Могила? Чья могила? — Я вздрогнул и будто проснулся.

Пришлось спросить еще и еще раз, наконец старик что-то сообразил и, непрестанно качая головой, поманил нас под сень тисов…

Между могучими рыжеватыми стволами чуть возвышается над землей холмик, похожий на те, что в старину любили устраивать садоводы в меланхолических тихих парках, чтобы поставить на возвышении беседку-ротонду, миниатюрный храм или поросший зеленым мхом обелиск. Этот холмик подобной короной не увенчан, но окружен перголой со сводом, пышно увитым великолепными темно-багровыми розами. За ним светлеют в зелени серые камни полуразрушенной крепостной стены, а за ее обвалившимися зубцами поднимаются вдали горные склоны, широко распахнулась долина и серебрится на солнце река.

Где я мог видеть этот пейзаж?

Со мной происходит то, о чем я нередко слыхал: чудится, что в моей жизни все это уже было когда-то — вековые деревья и красные розы, пролом в крепостной стене, серебристая лента реки… И место, и даже тихий полуденный час мне знакомы, я словно вернулся в родные края после долгой, долгой разлуки. Может быть, подумалось мне, я безотчетно припомнил какую-то картину? Кажется, похожее изображение было на чьм-то древнем гербе… Нет, скорей эта крепость и замок напоминают руины Мортлейка, представшие мне в магическом кристалле, в черном зеркале Джона Ди. Но ведь неизвестно, был ли то Мортлейк, — как знать, может, в кристалле мне явился Эльсбетштайн, а я, зачарованный, в сумеречном полусне, вообразил, будто вижу вотчинный замок моего далекого предка.

Старый садовник отводит в сторону усыпанные розами зеленые плети, и мы видим, что они прикрывали: углубление в земле, в котором буйно разрослись мхи и папоротники. Старик бормочет, скривив губы в смущенной усмешке:

— Вот могила. Она, она самая. Там, в земле, упокоился некто, с тихим лицом, с открытыми глазами, с простертыми руками… Кинжал я у него забрал. Кинжал, больше ничего не взял, господа! Истинную правду говорю — только кинжал. Потому что я знал уже, что должен отдать кинжал доброй молодой женщине, той, что вместе со мною дожидается прибытия государыни.

У меня потемнело в глазах, чтобы не упасть, я схватился за ствол тиса. Где Липотин? Надо сказать ему… но язык не слушается, я с трудом смог выговорить:

— Кинжал? Здесь? Это могила?

Старик понял меня мгновенно. Быстро-быстро закивал, бессмысленное выражение исчезло, лицо посветлело от улыбки. Мигом опомнившись, я, словно по вдохновению свыше, спросил:

— Скажи, друг, кто владеет крепостью?

— Крепостью… Эльсбетштайн? Кто владеет… — неуверенно переспросил старик, и снова к нему вернулось тупое бессмысленное выражение, а сбивчивое бессвязное бормотание, в смысл которого я надеюсь вникнуть, глядя на шевелящиеся губы, замирает, так и не став внятной речью; голова его непрерывно трясется; отойдя от могилы, он манит нас за собой.