Валиханов - [87]

С отъездом Чокана совпадал у многих сибиряков перелом в их собственной судьбе, и казалось, он увозит с собой самый яркий и счастливый год их общей молодости. Впрочем, уезжающий. твердил, что осенью вернется в Петербург и тогда… Тогда-то поглядим, что делать!

В Москве у Чокана появился попутчик до самого Сырымбета — больной чахоткой молодой человек из Москвы.

Имя его установить не удалось.

Из Москвы Чокан и его подопечный выехали по знаменитой Владимирке. Путь лежал через бунтующую Россию. На почтовых станциях рассказывали, что мужики отказываются выходить на полевые работы, бегут со строительства Московско-Нижегородской железной дороги. То и дело встречались на шоссе военные команды.

Казань произвела впечатление осажденного города. Словно ждали подхода нового Пугачева во главе несметного многоплеменного войска. Здесь вновь объявился при Чокане соглядатай Мухаммедзяп Сейфулмулюков, от которого он смог зимой отделаться в Петербурге. Штабс-ротмистр Валиханов тщетно пытался убедить казанское начальство, что не нуждается в Мухаммедзяне Сейфулмулюкове. Начальство дало понять, что Казань не Петербург и Валиханов для Казани не знаменитый путешественник, не гордость русской науки, он всего лишь инородец.

Из Петропавловска он писал 18 июня Федору Михайловичу Достоевскому:

«Я теперь расстроен нравственно и телесно и много писать не могу, а расстроен оттого, что взял себе в Казани попутчика, и этот господин надоел мне смертельно, а отвязаться от него никак не могу: куда я — и он туда же. Одно его присутствие меня терзает и приводит в бешенство… Вот, любезный друг, сам себе сотворил муку, и поделом — не бери впредь попутчиков с собой…»

В этом письме все в духе тогдашней российской переписки: на вид безобидно и передано с предельной точностью. Господин, который смертельно надоел, куда я — и он туда же, а отвязаться нельзя. Такого «попутчика» с собой не берут, такого даю т…

В Петербурге и Достоевский, и Майков с Полонским поняли, в каком положении оказался Чокан по возвращении в Орду.

СТЕПЬ

Наконец-то он увидел летнюю степь, синий блеск озер, прозрачные березовые рощи. У одинокой юрты он вышел из тарантаса. Женщина в белом кимешеке с жалостью глянула на исхудалого путника, подала ему чашку с кумысом. О том он и мечтал всю долгую дорогу. Чтобы первую чашку спасительного кумыса ему поднесла простая степнячка от чистой доброты своей и святого милосердия.

— Спасибо. — Он окунул сухие, потрескавшиеся губы в белый густой кумыс. Выпил чашку до дна, оглянулся и наново увидел все: небо, землю, траву, степную речушку, черную от копоти юрту, разыгравшихся жеребят.

Если отломить ветвь дерева — ветвь никогда больше не прирастет на прежнее место и не придут к ней соки от ушедших глубоко в землю корней. А человек может долго пробыть вдалеке от родины, но однажды он возвратится, и живая жизнь родины примет его, даст ему соки, и он услышит в себе новые силы.

К Кокчетаву вела знакомая дорога, первый объект его детских упражнений в топографической съемке, — теперь езжалая, укатанная, и прибавилось по сторонам полосок, засеянных просом и пшеницей.

В Кокчетаве Чокана почтительно приветствовал его однокашник по кадетскому корпусу, письмоводитель окружного приказа Ишмурат Ибрагимов.

— Ага-султан извещен о вашем прибытии, он передвинул аул на лучшее пастбище и ждет вас там. Проводить вас до аула ага-султана имею честь я… — Ибрагимов подчеркивал свое двойное подчинение: во-первых, Чокан обскакал его в производстве и уже штабс-ротмистр, а во-вторых, он сын непосредственного начальника. Но при этом бывший однокашник сразу дал понять, что служит не Валихановым, а царю и отечеству и что сейчас он письмоводитель, а там посмотрим, кто кого обгонит. В Ибрагимове уже тогда проглядывал будущий адъютант туркестанского губернатора Кауфмана и будущий русский консул в Саудовской Аравии.

Отец ждал Чокана, но Чокан, к удивлению Ибрагимова, не торопился. Ездил с визитами по Кокчетаву, рассказывал о Петербурге. Не так должен вести себя сын-казах по отношению к отцу. Меж тем все больше наезжало в Кокчетав посланных от Чингиса, от Зейнеп, от Жакупа. Наконец прискакал Мукан — веселый джигит, постоянный помощник Чокана в сборе степных песен и сказок. Чокан распорядился выезжать.

Из Кокчетава двинулись на трех тарантасах в сопровождении доброй сотни джигитов. На всем пути Чокана приветствовали праздничные толпы. Степной хабар созвал под Кокчетав казахов из самых дальних кочевок. Чокан то и дело просил остановить тарантас, выходил побеседовать со встречающими. Хлынул ливень, Чокан промок до нитки, у него начался озноб, но он опять просил остановиться, ласково говорил с молодым расфранченным жолоучи, с джатачкой, прискакавшей на тощем быке.

— Все хотят видеть счастливца, побывавшего у белого царя! — повторял Ишмурат Ибрагимов.

Да, это было так. Степь встречала любимца русского царя, а не первого своего ученого. Но чего спрашивать с кочевника, если грамотный русский крестьянин в Бездне верил, что царь заботится о своем народе и что есть правильный манифест о земле и воле.

Да, Степь невежественна и слепа, народу выдают ложь за истину и вред за пользу, он пассивен и не всегда понимает, что ему нужно. И все-таки!.. Казахам, как и любому другому народу, присуще стремление к лучшей жизни. Об этой лучшей жизни поется в песнях и сказывается в сказках.