Валентина Серова. Круг отчуждения - [43]

— Как понимать эти строчки?

Я ответил, что мне трудно объяснить эти строчки, но умирать я не собираюсь, наоборот, очень хочу дожить до конца войны.

— Ну ладно, — сказал Щербаков. — Значит, со стихами мы решили.

Он встал и протянул мне руку.

— А вы, когда поедете, будьте осторожнее, не рискуйте. Вы должны это обещать. И должны беречь себя. Во всяком случае, не делать глупостей.

О Щербакове от причастных к литературе людей я слыхал разное: и хорошее и плохое. Но на меня в ту первую с ним встречу он произвел впечатление сердечного человека, чуть-чуть стесняющегося собственной сердечности. Услышать из его уст, что я должен беречь себя, мне по молодости лет было, конечно, приятно. Хорошо, что у меня хватило ума ни с кем не делиться рассказами об этой встрече».

Скупое мужское понимание без сантиментов — это тон позднего Симонова. Когда он писал дневники, Валентина в них не упоминалась. Мудрый, седой писатель — классик советской литературы считал для себя недостойным назвать имя героини своего лучшего сборника. Просто ошибка молодости. Ошибка, которую понимал сам, понимали все окружающие.

«Сердечный» Щербаков выражал и высокую волю: такой поэт был нужен, это очевидно. Величайший талант Симонова — умение совмещать глубокую чувственность с политической необходимостью, обращать свою тонкую, изысканную любовь в мощное стратегическое оружие — и сегодня, спустя шесть десятилетий, поражает воображение. Даже в последних учебниках отечественной истории для школьников, где война укрупнена до второй мировой и многие события, раньше — наиважнейшие, в контексте «мировая» упущены, представлены мимоходом, Симонов — среди главнейших персонажей, полководцев, героев. Вот что важно. Это правда. Он сделает много некрасивого в жизни, и новый, считающийся интеллигентным читатель скажет снисходительно: Симонов не писал правды. Его романы станут неинтересны, пьесы перестанут ставить в театрах. Но его будут по-прежнему ценить за его поэтическую любовь к женщине.

Как бы удивился поэт, если бы узнал, что имя его сегодня чаше всего упоминается в многочисленных статьях, посвященных актрисе. Что даже в самых модных журналах он со своей щегольской трубкой появляется благодаря ей. Все хотят знать о любви. Чем сильнее любовь, тем больше хотят знать.

Мне хочется назвать тебя женой

За то, что так другие не назвали,

Что в старый дом мой, сломанный войной,

Ты снова гостьей явишься едва ли

За то, что я желал тебе и зла,

За то, что редко ты меня жалела,

За то, что, просьб не ждя моих, пришла

Ко мне в ту ночь, когда сама хотела

Мне хочется назвать тебя женой

Не для того, чтоб всем сказать об этом,

Не потому, что ты давно со мной,

По все досужим сплетням и приметам.

Твоей я не тщеславлюсь красотой,

Ни громким именем, что ты носила,

С меня довольно нежной, тайной, той,

Что в дом ко мне неслышно приходила.

Сравнятся в славе смертью имена,

И красота, как станция, минует,

И, постарев, владелица одна

Себя к своим портретам приревнует...

Как удивилась бы пожилая, больная женщина, потерявшая не только юное свое очарование, но и подобие связи с прошлым своим обликом, что ревновать не надо и ее помнят прекрасной?

Симонов, вспоминая те годы, часто писал с благодарностью, что товарищи уважали его сложные чувства.

«...Ночью с 30 на 31 декабря 1941 года я пришел к редактору, чтобы внести некоторые поправки в свой шедший в номер очерк «Июнь — декабрь», и вдруг неожиданно для самого себя решился и попросил у него позволения вылететь утром на два дня в Свердловск к своим близким... с тем, чтобы 2-го или в крайнем случае 3-го вернуться обратно в Москву. Редактор согласился и приказал добыть мне место на летевшем туда завтра самолете».

Из дневника, как я уже писала, изгнана Серова. Поэтому стоит понимать — либо к Ласкиной и Алеше, либо к матери и отчиму (те были в г. Молотове. — И.П.). Тем не менее он рвался тогда, в последний день года к Валентине. Но поездка сорвалась — военкору предписана срочная командировка в Крым.

« ― Ортенберг сказал: «Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет Своих слов обратно не беру — можешь лететь в Свердловск. Ну?» — Он пытливо посмотрел на меня.

Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске.

«Придется ехать... Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском».

Ортенберг... позвонил в наркомат связи, сказал, что ему лично необходимо в течение пятнадцати минут поговорить со Свердловском. Через десять минут ему дали Свердловск.

Забрав под мышку папку со своими редакторскими делами, он вышел из кабинета и закрыл за собою дверь. А я остался объясняться по телефону. По разным причинам разговор получился невеселый, и я вышел из кабинета со скучной рожей, Ортенберг это тут же заметил и спросил: в чем дело? Я отговорился, что ничего особенного, и пошел к себе, чтобы успеть хоть два часа поспать. Но не успел заснуть, как раздался звонок — меня срочно требовали к редактору.

Оказалось, что, увидев мою физиономию, он по собственной инициативе еще раз добился Свердловска и снова вышел из кабинета, когда я во второй раз разговаривал по телефону.