Валдаевы - [66]
Правильно, несправедливо. И он, Гурьян, тоже так думает. Чем лучше всех граф Кар, которого все знают? Крестьяне ютятся в курных избах, а у него палаты белокаменные. Издавна ведется, что хорошее — это барское, что плохое — крестьянское. Но вечно так длиться не может. Это многие понимают в России. И большинству крестьянства это известно. Так что же нужно сделать, чтобы все изменилось? Вот об этом и надо говорить…
— Во голова у человека, — так и шпарит, как по книжке, — проговорил Павел Валдаев. — Если бы не схоронили его, так бы и сказал — наш это Гурька, наш, и все тут!..
Все дружно рассмеялись.
Не чаяли, что разбудили Исая Лемдяйкина на полатях.
Гурьян принялся расспрашивать, кто где работает. Оказалось, что почти все у Каров — один на лесопилке, второй на пивоварне, третий на суконной, четвертый на шерстяной, пятый на пенькотрепальной.
Исай старался не пропустить ни слова. Рядом с ним в старом банном корыте сушился нарезанный табак; сам того не замечая, Исай постоянно вдыхал его запах и в конце концов со смаком чихнул, но никто как будто не обратил на это внимания.
А на другой день Исаю повстречался Аверьян Мазурин и спросил:
— Ну, как тебе вчера понравилось у Романа? Понял, о чем калякали?
— Бог с тобой! У какого Романа?..
— Слышал я, как ты чихал на полатях, а потом видел, как выходил от него.
И тогда Исай признался: больно, мол, охота ему поладить с умными людьми, но боялся, что не поверят, подумают, будто со злым умыслом хочет втесаться в доверие…
Был последний день масленицы. Домашние Павла Валдаева разбрелись кто куда; в избе остался лишь он один. Без дела ходил Павел из угла в угол, разглядывая лубочные картинки на стенах.
Волны белого пара ворвались в избу; клубы морозного воздуха были густы, и сперва Павел не различил, кто пришел, но когда пар рассеялся, увидел седого старца с трясущейся головой — он полз к Павлу на коленях.
— Узнаешь, сынок?
— Нет…
— Великанов я, сынок. Семеновский. Великанов-старший.
— Впервой слышу.
— Разве не помнишь? Шесть лет тому я и сыны мои обидели тебя…
— Не помню…
— Мы лису у тебя забрали… Которая в капкан попала…
— С капканами дела не имел, отец.
— Имел, сынок, имел. С тех пор ты нисколько не изменился. А я, как видишь, поседел. Не шутка — погореть шесть раз…
— Шесть раз… Ай-ай-ай!
— За шесть лет шесть раз, и все зимой… Не иначе, как один и тот же поджигатель мстит.
— Ведь это надо же! Шесть раз!..
— Не приведи господь кому другому. Сердце у меня поседело — не только сам. И нищим стал. На мне, милок, сума.
— Сними ее и положи на лавку.
— Ни лошади, ни коровенки, ни тебе другой надворной живности. Сыны мои по сторонам разошлись. Меньшой пишет, разжился деньжонками и хочет снова на хозяйство стать в Семеновском. Послал меня к тебе прощения просить. Иди, говорит, моли слезно, не то опять погорим. Вот и пришел: прости ты, Христа ради, нас, особо меня…
В сенях что-то зашуршало и глухо стукнуло. Павел вышел за дверь, увидал кошку, догадался, что она спустилась с подлавки; он запер дверь на засов, помог Великанову сесть на лавку и, сложив руки за спиной, спросил, шагая по избе:
— Значит, прощения просишь.
— Да, да, сынок. В прощающей душе всемилостивый бог живет.
— Бог?.. Я ведь тоже вас ради бога молил отдать мне лису. В ногах у вас валялся, поклоны бил за свое добро. А вы меня и за человека не сочли.
— Согрешили. А бог все видел… Наказал нас.
— Ан не он, не бог наказал. Я! — И помолчав, прибавил: — Та самая лиса небось не уцелела?
— Шкурка? С ней вот какое дело приключилось… Когда третий пожар был, ночью мы только сами выскочить успели. Знамо дело, и лиса сгорела. На-кось вот тебе за нее столбянку.
— Не надо. Не возьму, отец. Ты вон какой оборванный…
— Оголели, нищета одолела. Упал достатком. Раньше лесом да скотом промышлял, теперь вот нищий. По миру со старухой хожу…
— После первого пожара пришел бы, как нынче, в прощеный день, предложил бы, как теперь, красненькую, поладили бы.
Старик вздохнул:
— Да все она, гордыня, мешала. Денежку, сынок, возьми. Твоя она по праву.
— Да у меня руки отсохнут, ежели от нищего кусок приму.
— Скажи, сынок, простишь?
— Сегодня день такой — день прощения, и не прощать — грех на себя брать. Простим друг другу обиды, отец. Проходи к столу. Чем богат, тем и рад.
Во хмелю Великанов снова навязывал хозяину столбянку за лису, но Павел так и не взял. Старик заночевал у Валдаевых на печке, а в чистый понедельник, утром, Павел отвез его домой на лошади.
Ночью лесокрады бросили в Гордея Чувырина топор и тяжело ранили в бедро. С трудом добрел он до дому, и в тот же день жена Марья отвезла лесника в больницу.
Через неделю после этого происшествия, по дороге в имение Каров, на кордон завернула Лидия Петровна Градова. Обычно такая стремительная, на этот раз она вошла в избушку лесника осторожно, неслышно. Гурьян читал книжку, которую ему принес Аверьян Мазурин, а тому в свою очередь оставил студент Люстрицкий.
— Здравствуйте! Можно к вам?
— М-можно.
Градова назвала себя, и Гурьяну вспомнилось далекое Шушенское, напутствие Ульянова; однако он ничем не выдал себя, что знает, кто она на самом деле.
— Вы не Гурьян Валдаев, а по-новому… Менелин? — в упор спросила Лидия Петровна, пристально вглядываясь в глаза собеседника.
