Валдаевы - [57]

— В неделю раз мы с вами будем собираться, спорить, — ответил ему Волжанин, — вот и научитесь последовательно излагать свои мысли. Пока же, если вам не о чем меня спрашивать, расскажите сами, кто где работает, а приехавшие из деревни пусть поведают о крестьянской жизни, какая там земля у них, как родится хлеб, надолго ли хватает его. Рассказывать начнет вот этот товарищ… Как ваша фамилия?

— Валдаев.

— Кем работаете?

— Молотобойцем.

— Сколько зарабатываете?

— Когда как придется, но каждая третья копейка из заработка — моя.

— А это много или мало?

— В среднем рубль в день, но половину я посылаю в деревню.

— Так-с… — Николай Петрович задумался на секунду. В наступившей тишине из-за печки выскочил котенок, — длинношерстный, спина колесом, — сделал три-четыре шажка и в нерешительности остановился, угрожающе зашипел, попятился. Волжанин так заразительно засмеялся, что не удержались и другие.

— Шагай смелее, милый, — шутливо напутствовал его Николай Петрович. — Смотри, насколько этот мир интереснее твоего темного угла… А теперь, товарищи, выберите старосту кружка.

— Валдаев, послужи народу, — предложил Варфоломей Будилов.

Никто не возразил против, и Гурьян стал старостой.

Забот у Гурьяна прибавилось.

Надо было доставать нелегальную литературу, следить, чтобы каждый из товарищей вовремя прочел ту или иную книгу. Кружок рос от занятия к занятию. Начали изучать «Капитал» Маркса. Каждая глава, каждая страница была подобна крепости, которую надо брать приступом. Впрочем, если бы не Волжанин, многие, наверное, махнули бы рукой на учебу в кружке; но наставник умел заинтересовать рабочих — кратко и в то же время понятно объяснял он сложные вопросы политической экономии, увязывая их с тем насущным и каждодневным, чем жили кружковцы.

Прошел год. Неожиданно Николая Петровича сменил другой молодой человек. Студент. Он сказал, что Волжанин сейчас очень занят. А девятого декабря кружковцы узнали, что Волжанин и его ближайшие товарищи по «Союзу борьбы» арестованы.

Молча возвращались поздно вечером Варфоломей Будилов и Гурьян домой после занятий в кружке, — тяготило известие об аресте товарищей. И когда прощались, Варфоломей крепко пожал руку Гурьяну:

— Не трусишь?

— Чего? — не понял Гурьян.

— Ну… Арестовали многих. И нас могут. В любое время.

— Трем смертям не бывать, а одной не миновать.

— До смерти, браток, далеко, а до каторги — близко.

— Черта с два меня там удержат. Сбегу! Чего бояться? Дело наше — правое. А за правое дело страдать — значит, человеком быть.

Оставшиеся на свободе члены «Союза» наладили выпуск листовок: то здесь, то там в заводских цехах появлялись прокламации. Сложно было распространять листовки, того и гляди угодишь в жандармские руки, но Гурьян и Варфоломей каждый раз придумывали какой-нибудь новый «фокус», чтобы обмануть сыщиков.

В январе ударили морозы. Густа была утренняя темнота, когда Гурьян смешался с толпой работного люда, спешащего к заводским корпусам. Возле завода, около ворот, сидела старушка, укутанная, как матрешка, в сорок одежек, — торговала ливером. Грела руки над ведерным чугуном и распевала, покачиваясь из стороны в сторону:

Кабы мне любовь дала

Голубиных два крыла,

Я туда бы полетела,

Где залеткина фатера.

Гурьян задержался возле нее, сунул руку в карман, ища мелкие деньги, — он не успел позавтракать, и теперь его аппетит раздразнил запах горячего ливера.

— А ты, почтенная, успела глотнуть чуть свет.

— Язык малость подмазала, — засмеялась старушка.

— Дай мне ливеру на семишник.

Сняв крышку с чугуна, который был закутан в засаленную телогрейку, старушка достала два куска печенки с добрый кулак величиной каждый и сунула Гурьяну.

— Заверни, — попросил тот.

— Во что прикажешь? А?

— В бумагу.

— А ты мне ее сперва дай.

— А что? Приволоку, если тебе нужна.

— Когда?

— Да хоть завтра утром.

— Спасибо тебе, сударь. Уж я тебе самые пригожие кусочки оставлять буду.

На другой день Гурьян принес торговке бумагу, показал, как лучше заворачивать в нее ливер.

— Подкладывай, бабуля, чистой стороной внутрь, исписанной — наружу.

Торговка положила возле себя стопку листков так, чтобы удобнее было пользоваться, и начала торговать. И сама диву давалась: никогда еще так удачно не торговала, как в этот день. Казалось, будто только из-за бумаги и берут люди ливер. Но на другое утро, едва села на привычное место, к ней подъехали двое полицейских, забрали вместе с товаром и бумагой в участок, где ее долго допрашивал пристав, — высокий, худой, с желтым, точно восковым, лицом.

— Сознайся, карга, где листовки взяла?

— Добрый человек дал.

— По-твоему, он добрый? Да по таким петля давно плачет!.. Кто он такой?

— Откуда мне знать? Тыщу человек каждый день мимо проходят. Разве всех запомнишь в лицо? Может, не он, а она была…

— Она?

— А может, и он — не помню.

— Не забыла еще, как саму-то звать?

— Фетинья.

— По отцу?

— Фирсовна. А фамилия моя — Сыромятникова.

— Сколько лет?

— Шестьдесят восьмой годок доживаю.

— Где проживаешь?

— Дома.

— Я у тебя адрес спрашиваю, мымра!

— А ты, сударь, не кричи: я не глухая.

— Отвечай!

— Обводной переулок, нумер тридцать девять. Домишко мой собственный. Муж, царствие ему небесное, купил…