Валдаевы - [25]

А дочка Лушка — ей двенадцать уже — палец о палец не стукнет, чтобы по дому помочь. Совсем отбилась от рук. Потому что отец ей во всем потакает. Кабы она, Анисья, могла бы голос повысить!.. Появится Лушка дома и перво-наперво — за переборку, схватит с судной лавки каравай, достанет с шеста на печке связку лука, завернет в узелок — и снова бегом на посиделки.

Не раз говорила ей Анисья:

— Ты что вытворяешь, бесстыжая? Меня бы пожалела!..

Но дочка такая ослушница!

Как мокрые тряпки висят на Анисье все заботы по дому. А у Романа для жены одна «песня»:

— Ну, когда освободишь меня?

И когда однажды спросил ее так, закрыла лицо ладонями, всхлипнула:

— Потерпи. Опростаюсь сперва. Теперь уж недолго…

И прошептала, не веря словам своим:

— Коль хочешь — повешусь!

И с этими словами впервые пришло к ней предчувствие смерти. Не той далекой, которая в конце концов приходит ко всем, а такой, которая совсем рядом, может, в сенях, — стоит дверь открыть, а костлявая стоит у порога. С косой. «Неужто Роман моей смерти ждет? Не может быть!..»

Всем телом слушала Анисья движения ребенка в животе, и каждый его толчок, казалось, предостерегал: умрешь скоро. Днем и ночью лезли неотвязные думы о смерти, и сердце коченело от этих черных дум. Мучают, терзают, проклятые. Куда ни пойди, куда ни взгляни — все одно на уме. Посмотрит Анисья в посудник под прилавком, откуда пахнет конопляным маслом, и вспомнит, где, когда и с кем молотила она коноплю… И словно конопляное семя, что развевается на току с лопаты, расходятся слезы по бледному, без кровинки, лицу, — неуемные.

Во вторник четвертой недели великого поста влетел с улицы сын Борька:

— Мамань, знаешь что? Завтра среда-креста — половина поста.

— Спасибо, сынок, напомнил. Хлебы надо ставить.

Утром сделала из теста шесть крестов. Такие делались повсюду в мордовских семьях: на каждого по кресту и один — нищему. В первый крест замесила зерна десяти хлебных злаков. Тот, кому он достанется, удачливым пахарем будет. Во второй положила медную гривну — добытчику и множителю семейной казны. В третий — кусочек холста. Будущей ткачихе. В четвертый нательный крестик — тому, чей удел — монастырь. В пятый — несколько кусочков лучины. Гроб для обреченного на преждевременную смерть. В шестой — бусы. Сиротские слезы.

В семье Латкаевых нательный крестик достался дочери Ненилы, маленькой Катюше. И дед Наум изрек по этому случаю:

— Сам бог наставляет на ум-разум. Быть девке в том монастыре, где игуменьей моя сестра. Вот поеду к ней в гости и договорюсь…

Ненила бережно раскрыла синий полог колыбели.

— Наша монашка, ровно медвежонок, ножку свою сосет.

— Ты, сноха, дай ей крест-от. Пускай подержит, — посоветовала свекровь.

— Она, мамынька, и руками-то ничегошеньки не берет.

К люльке шагнул дед Наум.

— Пойдешь, Катя, в монастырь? За всех нас молиться будешь, грешных. Ишь, как глядит!..

Большие черные глазенки девочки с любопытством остановились на лице Наума, обросшем седыми лохмами. И вдруг младенец обрадованно загудел:

— У-у-у!

Ребенок крепко вцепился ручонкой в бороду деда.

Глядя на девочку, Ненила подумала, что дочка лицом не похожа ни на кого из Латкаевых. Посмотрел бы Парамон на ребенка! Словно в зеркале себя бы увидел!..

2

Наконец-то ударилась зима в слезы. Закапали они с лубяных крыш. Недовольно засопел снег, расширяя ноздри, западал с поветей. Зазвенели бесчисленные колокольчики — разбивались ледяные сосульки, вонзая острые хрустальные осколки в снег у завалинок.

С полными ведрами шла Анисья Валдаева от колодца. Дошла со своими думами до ворот и остановилась — ноги точно приросли к земле, когда взглянула на дубовый притворный столб одностворчатых ворот, на котором криво, будто с издевкой, улыбалась ей трещина на рассохшемся сучке.

Нет, недаром достались ей лучинки в печеном кресте — умрет она! Умрет!.. А сук этот по-прежнему будет ухмыляться прохожим, по-прежнему теплая, ласковая весна, мушиный век — лето, больная желтухой осень и бледная, долгопузая зима станут приходить на смену друг другу. Все так же будут ходить под окнами решетники, бердовщики, точильщики ножей, бондари, продавцы красок, огородных семян, икон и крестов, клопиного и тараканьего мора, сборщики очесов кудели, тряпья и бабьих кос. Только уж никого не услышит, не увидит Анисья, — все останется, лишь ее не будет…

Дрожащий от слабости, молодой нежно-зеленый стебелек анемоны — лесного цветка, выпрямляясь, скинул, точно шляпу, прошлогодний листок.

Кокетливо тряхнув сине-красными кудрями, поклонилась свежему солнцу медуница…

По весне Валдаевы с Нужаевыми окончательно разделились: Роман с Платоном перегородили усадьбу, но так и не решили, кому принадлежит средний ряд яблонь — оставили его границей в саду. От яблони к яблоне, как часовые, стали колья, оплетенные талыми сучьями.

Вскоре на ржаной соломе в пустой баньке Анисья Валдаева родила второго сына. К вечеру, с новорожденным на руках, она прошла мимо старой осины на задворках. Та, дрожа от свежего ветерка, окатила бабу тревожащим шумом…

Сурово встретил жену Роман.

— Опросталась? — сквозь зубы выдавил он. — Ну? Сын, что ли?

Анисья кивнула.