Валдаевы - [17]

— Я только говорю, надо бы выделить нам что-нибудь…

— Неужто плохая доля — шестьдесят рублей?

— Да ведь обронил я их…

— А чего я говорил, когда в контору тебя посылал? Аль забыл?

— Дедунь! — не стерпел Платон. — Потерял он…

— Ты помолкивай там, желторотый!

— Ну и дели нас, коли хочешь, только делай по-божески, чтоб без обиды, — ворчал упрямый внук.

— Я вас поделю-у!..

— Так меня хоть пожалей, — не унимался Платон.— Разве не помнишь, сколько мы с тобой лесу вывели, сколь рыбы наловили, сколь раз ульи выставляли по весне — все вместе.

— Что ж? — Дед Варлаам почесал затылок. — Телочку тебе, внучок, пожалуй, ублаготворю, поросяток троечку подкину, кур пяток — и не проси больше. А разумничек, отец твой, уже деньгами свою долю взял, давно, поди, разбогател. Ну, с богом…

— Дедушка! — взмолилась старшая дочь Тимофея Василиса, — будь милостив, не оставь бесприданницей.

— Коли замуж не возьмут, отцу спасибо скажи.

Больно полоснули по сердцу Гурьяна обидные дедовы слова, и он проговорил срывающимся голосом:

— Отдай всю мою долю Василисе, дедушка!

— Поди прочь, стервец! — прикрикнул Варлаам и так пнул Гурьяна, что парень отлетел чуть ли не к двери. — Воли захотели?! Не благословлю! Все к черту промотаю!

— Дедушка! — канючила Василиса. — В ноги поклонюсь, не обижай ты меня, несчастную… — Она упала на колени, ткнулась лбом в лапти старика. — Пожалей ты меня…

— Встань, Василиска! — крикнул от двери Гурьян. — Не валяйся перед идолом бесчувственным!

Дед Варлаам и бровью не повел, словно не о нем было сказано. Но понял, что на сегодня хватит. Проговорил по-хозяйски:

— Ну, стало быть, больше никому ничего не дам. А вас отныне, — указал он пальцем на Тимофея и Платона, — отныне люди добрые будут называть не Валдаевыми, а… в нужде будете, попробуете, почем фунт лиха… а по-уличному будут звать вас… Я всей улице про вас расскажу! Накажу, чтобы звали вас… чтоб вас звали Нужаевыми!

— Ничего, знать, не поделаешь. Поносим и такое прозвище, — проворчал Тимофей.

— Кому чего обещал, пусть за мной идут, — буркнул дед и вышел из дому. Одеваясь на ходу, за ним метнулся Платон с женой Матреной. Варлаам скрылся в свинарнике, откуда, чуть погодя, выбросил за задние ноги двух маленьких поросят. Первый, описав дугу, плюхнулся на ступу и с визгом заковылял на ушибленных ногах в сторону. Второй ударился об окаменевшую от мороза толоку и сдох. Третьего поросенка Платон с Матреной так и не дождались.

8

Валдаевы прорубили вторую дверь для отделившихся, избу с пола до потолка перегородили крепкой дощатой стеной.

К вечеру в левой половине собралась вся семья Тимофея, которые отныне стали Нужаевыми, — одиннадцать ртов.

Облокотившись на стол, опечаленный Платон молча сидел на лавке, оглядывая домочадцев. Вздохнул и крякнул в сердцах:

— Ну и разделил нас, чертов старик!

— Обездолил, — уныло кивнул отец.

По ту сторону перегородки глухо звякнула открывающаяся печная заслонка.

— Матрена, ты бы чего-нибудь нашла пошамать, — нерешительно сказал Платон жене.

— Печь на той стороне и что было в ней — тоже.

— Сходила бы, что ль, к матери, попросила бы рассолу или еще там чего. Скажи, заплатим…

— Да-а, — вздохнула Матрена, — заплат теперь у нас не перечесть.

— Помалкивай, не болтай под руку. Беги знай!

— Дожили… — простонал после ухода снохи новый глава семьи Тимофей. — Эхма…

— Полно до времени унывать. Бог даст — поправимся.

— Оно бы так, да что делать-то будем?

— Не пропадем, тятя, не бойся.

В колыбели заплакал Матренин ребенок. По этому поводу на той половине кто-то громко расхохотался и угодливо сказал разгневанному Варлааму:

— Соседи, слышь, батюшка, гармонию купили.

Не стерпев издевки, Платон отозвался:

— Да уж не то, что у вас… У вас гармошек три, а иконы ни одной.

Варлаам услышал злой намек и подумал: «В самом деле, все иконы остались там, вгорячах про них не вспомнили». И достал из коробьи икону, нарисованную художником Иревлиным, повесил ее в красный угол…

Только утром кто-то из баб, подняв было руку, чтобы перекреститься, пораженная, прошептала:

— Господи Исусе, неужто стану молиться на старого черта?

— Это не черт, а бог-отец, — отозвалась от печки Анисья, жена Романа, баба языкастая, смышленая, слывшая когда-то первой красавицей в Алове.

— Не бог, а свекор намалеван. Погляди сама, коль не веришь.

Собрались все четыре снохи, посмеялись про себя и условились никому пока ничего не говорить. Но в тот же вечер Анисья рассказала обо всем деду Варлааму. Старик облокотился на стол и долго жевал желтоватую бороду, поднося к посиневшим губам клочок за клочком, словно разжевывая смертельную обиду…

Ночью дед Варлаам спал плохо, а поутру в первый раз за многие годы встал последним. Долго умывался, смывая непрошеные слезы, и, не позавтракав, никому ничего не сказав, оделся, нахлобучил обеими руками шапку и пошел степенно по большой дороге в поле.

— Бог послал его по делу, нам неизвестному, — заключил Кондрат, подумав, что отец его с утра вроде бы сам не своей, кабы не случилось чего-нибудь дурного. — Я распоряжусь, куда кому сегодня на работу идти.

Небо хмурилось, над пустынным, унылым полем стоял сухой холод. Спотыкаясь о комья смерзшейся земли, дед Варлаам добрел до своего ближайшего загона и нашел свою фамильную мету — изображение двери, похожее на букву «п». Неграмотный, имевший дело только с жребиями и бирками, впервые он содрогнулся, заметив сходство меты с могильным холмом.