Валдаевы - [128]
— Узнал хоть, кто был?
— Темно. Не разглядел.
— А надо бы поймать.
— Окоченеешь от холода бежать за ним в одной рубашке. Может, кто-нибудь кочергу узнает?
Кочерга пошла по рукам. Дошла до Гурьяна. «Да ведь нашенская!» Но промолчал и отдал Палаге.
— Держи трофей. Насчет окон не беспокойся — вставим.
Гурьян продолжал читать. Однако заметил, что слушают его без прежнего внимания. Всех, видимо, взволновало нежданное нападение на Палагины окна. Ясно, не шутки ради побили стекла. Кто? Зачем?
— Что ж, может, по домам?
Начали расходиться.
У своего крыльца Гурьян обмел валенки старым веником. Деревянным крюком, который лежал в невидном условленном месте, открыл рубчатую дверную задвижку и бесшумно закрыл ее. Неслышно вошел в избу. Света не зажег. Поводя руками по стене, добрался до предпечья, снял и бросил в теплую печь валяные сапоги и в шерстяных чулках на цыпочках направился в горницу. Аксинья лежала в постели. Гурьян потряс жену за плечо.
— Подвинься.
— А-а-а, принесли тебя черти… Где шлялся? У кого был?
— Сама знаешь, у кого ты восемь окон высадила. Хотел обнову тебе к рождеству купить, деньги припас, а теперь на них стекла надо вставлять.
— Так уж и восемь! Всего четыре окна.
— А внутренние стекла?
— Не нужно мне никакой твоей обновы.
Аксинья резко отвернулась к стене.
«Ничем ее не проймешь. — Гурьян вздохнул. — Но ведь не со зла же она… — Оправдывал он жену. — Натерпелась, покуда я в Алове не был. Боится снова одна остаться. Надо бы все толком ей объяснить… Но ведь понимать ничего не хочет!..»
УРАГАН
Пришел день Марьи-зажги-снега. Под деревьями и кустами воронками осел снег; запела, убегая с гор, вода, разбудила русалок и водяных, которые сладко спали всю зиму; и те начали посмеиваться над людьми: то здесь, то там провалится под твоей ногой снег, а то вдруг увязнешь чуть ли не до пояса.
Потом пришел день Родиона-ледолома. Словно золотыми ломами, яркими лучами солнце долбило толстое сине-белое одеяло Суры. И до Алова донесся треск и скрежет.
Порыжели дороги.
Вышла из берегов Сура, полилась во все стороны, зашумела, забурлила, закипела. Поплыли по разливу островки с деревьями и кустами, длинные и короткие, кряжистые и тонкие бревна. На волнах качался тесовый домик, вертелась пустая бочка, кружился перевернутый вверх ногами стол, напоминая вертящиеся воробы.
В Васильев день разогрелись завалинки, мусорные ямы и оттаявшие лужайки. С них, как зеленый дым, поднимался пар.
В тот теплый день вылез из своей берлоги медведь и пошел по Той-гриве, мимо ям с талой водой, среди черных дубов и лип, меж березовой пестроты и светлой зелени осинок, побрел вразвалочку, показывая певчим пташкам свою худобу.
В тот же день вернулись в Алово с Ленских приисков братья Бармаловы, Ермолай и Мирон, Евдоким Валдаев и Ефим Отелин. Ни денег, ни золота не привезли с собой. Зато привезли жуткие вести, которые поплыли от избы к избе…
На одном из собраний кружка самообразования Ефим Отелин поведал притихшим кружковцам, как между речками Олекмой и Витимом, впадающими в Лену, в рабочих золотых приисков в начале апреля стреляла воинская команда — каждый четвертый был ранен или убит. И сам он, Ефим Отелин, видел своими глазами это смертоубийство, — едва жив остался. Вместе с сотнями других рабочих, мужчин и женщин, шел Ефим к прокурору жаловаться на незаконные действа начальства. Дошли до Надеждинска, смотрят, а перед ними цепь солдат с винтовками наизготовку. Грянули залпы. Гвалт, крики. Сколько было загублено невинных душ! А за что, про что? За то, что правду свою искали…
Прошла весна, пролетело лето, отжелтела осень, отседела зима. Но не увяла любовь Павла к Палаге, наоборот, крепла год от году, и Павел понимал, что не будет от нее избавления, а с недавних пор начал замечать на себе долгие и теплые Палагины взоры, от которых кругом шла голова и сладко щемило сердце. Как-то встретив ее, спросил, может, во дворе что-нибудь развалилось, не нужно ли поправить. И Палага, не глядя ему в глаза, прошептала, что дело найдется, и не только во дворе… Пусть приходит завтра, но только перед тем как отпустят детей из школы. И не по селу пусть идет, а через лес…
Показалось Павлу, сердце вот-вот выскочит из груди.
Утром, словно на его счастье, мать и жена Настя попросили, чтобы он притащил в избу из погребицы ткацкий стан. Павел принес и установил станок, бабы начали наматывать основу. Теперь его мужской глаз был в избе лишним, и он сказал, что пойдет поохотиться.
Он почти бегом полетел через Ту-гриву к Якшамкиным, через кустарник, с которого, словно белый цвет, срывался серебристый иней.
— Тень, тень, — усердно тенькала птичка, будто радуясь тому, что день становится длиннее. С ней тут же согласилась черная ворона:
— Ма-а-арт!
Из-под ближнего куста выпрыгнул заяц, перебежал дорогу, по которой топал в охотничьих сапогах Павел. Не доходя до Полевого конца, он остановился и отдышался. Вон знакомая зеленая крыша… Во двор можно попасть через снежный бугор. Перелезть его — и во дворе. Никто не увидит.
Но едва дошел до снежной горы, как почему-то вспомнились Великановы, которые когда-то отняли у него лису. Давно это было, а рана на сердце все же не зарубцевалась, хоть и отомстил он тогда… Как обидно было! До слез. А теперь вот сам идет отнимать у друга юности… не лису, нет! — жену! Вернуться? Но ноги сами понесли через оснеженный пригорок, покрытый наледью, — во двор Якшамкиных. Вот и крыльцо. Знакомая дверь. Павел распахнул ее… И когда глаза привыкли после уличного света к домашнему, остолбенел: на лавке, у окна, сидел сам Аристарх Якшамкин.
