Валдаевы - [121]

10

Агап Остаткин схватил мешок, сшитый, из рубашки покойной жены — снизу до половины красный, сверху — синий, затолкал за пазуху кафтана и сказал Тане:

— Благослови, на хутор к Латкаевым пошел.

Широкоплечий мужичок, коротконогий, казавшийся ниже своего маленького роста, скоро вышел из Алова. За селом его догнал Антон Кольгаев.

— Далеко ли, Агап?

— Туда же, куда и ты — к Латкаю.

— Откуда знаешь, что я туда?

— Да вон, гляжу, у тебя мешок под мышкой. А у меня — за пазухой.

— Ах, вон какое дело! Тогда вернись.

— А почему?

— Неудобно по одному и тому же делу вдвоем заявляться.

— Ну, ежели стесняешься, сам вернись.

— С твоей-то землей я бы барином был, а ты с мешочком по богатеям шляешься, — подначивал Антон.

— Сам знаешь, половину земли испольщикам отдал…

Хутор встретил их собачьим лаем. У крыльца Латкаевского дома, сметая варежками снег с портянок и лаптей, Агап сказал спутнику:

— Слышь, как собака воет?

— У нее такое дело. Вой да лай.

Собака выла протяжно, словно по покойнику. И кивнув на нее, Агап сказал:

— Знать, хозяев дома нету, — никто не выходит к ней.

— Да ведь дверь-то не заперта.

— Ну, иди сперва ты проси…

— Нет, пойдем-ка вместе.

Вошли в переднюю Латкаевых и вдруг попятились от удивления и страха: в трех шагах от порога на полу лежал окоченевший Влас, чуть подалее — его жена, Варка, ничком лежал дед Наум, а справа от него — бабка Тася.

Мужики выбежали наружу.

— Все мертвые, — с ужасом произнес Антон.

Хотели было бежать в Алово, но в это время у ворот остановился карий жеребец в упряжке. Из саней вылез Марк. Он нес кошель. За ним со свертками шли Ненила с Нестером. Работник, соскочив с облучка, отворил ворота.

— Вы откуда? — Антон обеими руками сорвал с головы рваный малахай.

— С базара, — буркнул Марк. — Вы к нам?

— Нам бы по пудику мучицы занять, — пролепетал Агап.

— А что, батюшка отказал?

— А мы пока к нему не заходили, — нерешительно схитрил Антон, переминаясь с ноги на ногу.

— Ка-ра-ууу-ул! — истошно закричала Ненька из передней.

Нестер с выпученными от ужаса глазами выскочил из дому и потянул отца за гарусный кушак.

— Пойдем-ка, тять, какое дело приключилось! Ужиисть!

Марк и Антон с Агапом ринулись в переднюю.

— Вай, господи! — вырвалось у Марка. — К становому! Никого не трогать!.. — и больше он не сказал ни слова, будто язык у него прирос к нёбу, — лишь поводил из стороны в сторону глазами.

Ненила послала Агапа в Алово известить родных и близких, Антона же оставила помочь работнику по-человечески уложить покойников, но Марк потряс кудлатой головой и протестующе замахал руками.

Ненька нашла на судной лавке за перегодкой девять пресных лепешек. Половину одной из них отъела кошка, которая тоже валялась мертвой. Ненька завернула одну из лепешек в бумажку и протянула Нестеру:

— Езжай в Зарецкое, скажи начальству… лепешку отдай… Скажи, такой отравились. Все четверо: дед, бабка, дядя и тетка. Сумеешь ли сказать? Отец бы поехал, да видишь, совсем не в себе он, будто немой стал…

Она потупилась.

Марк схватил одну из лепешек и поднес было ко рту, но жена, вскрикнув, вцепилась ему в рукав, позвала на помощь работника и Антона Кольгаева, и все вместе они вырвали из рук Марка отравленную лепешку. Тот сел на коник, уронил голову на ладони и завыл по-собачьи — протяжно, уныло…

Один за другим приходили из Алова родные, знакомые, други да приятели Латкаевых, но впускали их пока только в телячью избу, которая была битком набита. Последним приплелся очень усталый Агап Остаткин.

Приехала комиссия из четырех человек. Все они разделись в передней и прошли в горницу.

Нестера мать послала в Алово за псаломщиком читать над покойниками Псалтырь.

Вскрывали только старика Наума, оформили необходимый документ о «случайном отравлении покойных мышьяком, употребленном ошибочно вместо соды при изготовлении пресных лепешек», и становой разрешил похоронить умерших.

Провожая комиссию, Марк стоял у крыльца, держа в обеих руках малахай, словно нищий на церковной паперти, и кланялся неоглядывающемуся начальству в пояс, а потом взял с собой Антона Кольгаева и Агапа Остаткина в амбар и, молча показывая только руками, отпустил им ржаной муки без весу, — сколько можешь, столько и бери.

Когда покойники были обмыты и обряжены, дом затих, как могила, и стало слышно, как во дворе скулит Верный. Зашел Порфишка, пономарь, перекрестился, поклонился собравшимся, раскрыл Псалтырь и начал читать.

Собака выла всю ночь.

Когда псаломщик прервал чтение, чтобы перевести дух, запричитала бабка Мавра Отелина, мать жены Власа, которая умерла вместе с мужем:

— Доченька моя, цветочек аленький, голубка тихая, грудынька моя теплая, когда предстанешь перед богом, проси у него для меня наказание самое страшное, какое только в аду кромешном есть: это я, я, я… я, паскудница, тебя загубила, во цвете лет жизни лишила, насильно тебя замуж за богатого выдала, любовь твою сокрушила, деточка, жадничала я, скворчонок мой родненький… Православные, за это самое злодейство и душегубство при каждой встрече плюйте в лицо мое бесстыжее!..

Ненила бросилась к старухе и закрыла ей рот ладонью.

— Сваха, — молвила она сквозь слезы, — пойдем наружу.