Валдаевы - [101]

Серебрятся луга от утренней росы, переливаются всеми цветами радуги. Пляшут стебли травы под косой и с тяжким вздохом ложатся на прокос. Краснеет спелая клубника; трепещет под ногами, поникая к земле, бордовая земляника, в воздухе вкусный ягодный дух, да некогда полакомиться!

Ни на какой другой праздник так не наряжаются аловцы, как на сенокос: надевают все заветное, лучшее; поутру парни и девушки начищают до зеркального блеска сапоги и полусапожки; от каждого крыльца несет ваксой.

Давно, еще ранней весной, ушел из Алова на заработки старший сын Романа Валдаева — Борис. Когда повалил парню семнадцатый год, отпросился он у отца — ушел с плотничьей артелью в город и, бесприютный, долго мотался там, получая разную мелкую работу, но заработал только себе на одежку. В конце концов потянуло домой. В один из светлых дней сенокосной поры он появился на дороге в Алово, наряженный во все городское: серый пиджак внакидку, штиблеты, картуз…

Спускаясь с Поиндерь-горы, увидел пестрые загоны на яровом поле и флаги над становищами ясаков. И сладко защемило сердце при виде праздничного сенокосного разноцветья: эти флаги, девушки и молодушки, одетые по-русски, в новых платках и лентах, запах костров — все было с детства знакомо и мило. Слава богу, наконец-то он дома!

Солнце стояло над головой. Было время обеда. К станам тянулись косцы, взглядывали из-под руки на незнакомца в городской одежде: неужто нашенский щеголь? Ишь, как вырядился!

— Ты чей? — спросил его Афоня Нельгин.

— Валдаева Романа сын.

— Борис? Экий ты… Вернулся, значит? В самый раз подоспел. Ваши-то вон где, у соснячка… Там все с Полевого конца.

Борис поспешил к соснячку, где над станом алел знакомый стяжок. Оттуда доносились переливы гармоники. На ее звуки отовсюду стекался народ. И Борис увидел, как резво подбежала к стану стайка девчат — шумных, разрумянившихся после работы. И среди них — глаза черные, красные ленты в русых косах… Кто это? Латкаева Катя? Она!

Громче вскрикнула гармоника, завела плясовую, и Катя, окруженная девчатами, прошла в плясе, — танцуя, изобразила дела и заботы молодой крестьянки: ходила по воду, стирала, полоскала и вешала сушить белье, мыла полы, полола, ворошила, собирала и стаптывала сено на стогу, жала, молотила чекмарем и цепом, копала картофель, дергала конопель, колотила, стлала и собирала лен и посконь, истово работала на мялке, толкла пестом кудель, пряла и сновала нитки, ткала и белила холсты, каталась на карусели на ярмарке, качала на груди своего первенца, ходила в свахи, водила пьяного мужа, терпела от него побои…

Ну и плясунья!

Не выдержал Борис — и тоже пустился в пляс. Но изображал сначала дела мужицкие, как бы помогая девушке, потом, играя крутыми плечами, сбросил накинутый на них серый пиджак, завертелся волчком, прошелся три раза вприсядку, запрыгал, выбивал «чечетку», точно щелкал каблуками спелые орехи.

Катя старалась переплясать его.

Но дед Наум, заметив это, сказал:

— Ну, хватит резвиться. Хватит, Катька. Давай-ка обедать — и сено копнить. Вон, глядь, туча. Дождь, может, будет.

Катя остановилась. Но не ускользнул от деда Наума ее взор, которым она одарила парня.

Едва успели разделить по жеребьевке копна, над Аловом поднялась черная туча, похожая на вышедшего из берлоги медведя; она поднималась все выше и выше, урчала и рявкала. Люди старались опередить неотвратимый ливень — быстрее прежнего метали в стога копны. От края до края весь выкошенный луг стал похож на кипящий муравейник. Смех, крики, грохот пустых сноповозок, лошадиное ржание — все эти звуки слились и как бы повисли между землей и тучей.

Раздевшись по пояс, Борис помогал отцу, брату Мите и сестре Груне. И постоянно ловил себя на том, что невольно оглядывается в ту сторону, где работают Латкаевы, — изредка видел Катю… И думал о ней. Красивая… А если посвататься? Наум-то Латкаев — первый богатей в Алове… Откажут. А сама-то она?.. Согласилась бы?..

Зеленым дымом поднялись вихри пыли. Озорной ветер обнимал баб и девок, шептал на уши незнамо что, бесцеремонно дергал за подолы юбок и сарафанов.

— Вай, нашел время озоровать, — говорила о ветре Таня Нужаева. — Работать воли не дает. — Она то и дело оправляла подол сарафана. — Эй, Борис, куда глядишь? Ее высматриваешь? Вон она, глянь-ка!.. Тоже в твою сторону смотрит.

— Тише ты. Орешь как оглашенная.

— А чего краснеешь? Понравилась она тебе? Хочешь, сведу вас вечером, потолкуете… Только ты того, не лезь к ней. Она, знаешь, ух какая сильная! Ручка, знаешь, у нее тяжелая. Один такой полез, да она — раз-раз — и нос в лепешку. Ух, как отделала!

— Меня не отделает.

— Поживем — увидим. Ей наш Витюшка когда-то нравился.

— Разонравился?

— Молчальник он, Витька-то. Уж очень стеснительный. Я их сведу, а они — в молчанки играют, Витька будто гирю на язык вешает. Даже в глаза ей не взглянет… А Катька — она смелых любит. Несмелый, что квелый.

— И меня таким считает?

— Откуда мне знать? — Таня засмеялась. — Ты у нее спроси. Мне вот тоже несмелые не нравятся…

— Знаю я, кто тебе нравится, — усмехнулся Борис. — Венька, братец твой. Ты на него все глаза проглядела.