В зеркале забвения - [17]

Геннадий Гор жил в так называемой «писательской надстройке» на углу канала Грибоедова и Чебоксарского переулка. Огромный дом стоял напротив больницы, и пока Гэмо медленно поднимался по лестнице на пятый этаж, вслед ему гремел похоронный марш Шопена, который играл духовой оркестр в переулке, у погребальной процессии.

Геннадий Гор, небольшого роста, совершенно лысый, в очках, сам открыл дверь и любезно пригласил войти гостя в тесную прихожую.

Стены писательского кабинета, как и ожидал Гэмо, скрывались за книжными полками, провисшими под тяжестью томов. Над низкой дверью, ведущей в другую комнату, висела картина. Это был портрет какого-то болезненного, бледного юноши. На лбу его зияла аккуратно вырезанная дыра, в которой виднелся желтоватый мозг с темными прожилками извилин. Геннадий Самойлович слегка картавил.

— Ну-с, — произнес Гор, — давайте вашу рукопись.

Перелистал несколько страниц, заглянул в конец и сказал:

— Пока будете пить чай, пожалуй, прочту ваши рассказы по диагонали.

Из кухни появилась жена Гора, дородная, очень большая женщина, фигурой скорее похожая на памятник, чем на живого человека. Все у нее было плотное и солидное: лицо, блестящая кожа, трудно было поверить, что у такого тщедушного хрупкого интеллигента может быть такая мощная супруга.

Она близоруко и ласково посмотрела на Гэмо, поздоровалась, поставила чашки с чаем на стол, нарезанный белый хлеб и масло и величественно удалилась, пока ее муж, водрузив на нос очки в металлической оправе, быстро шарил взглядом по страницам рукописи.

Гэмо, воспользовавшись паузой, навалился на сладкий чай, стараясь побольше съесть хлеба с маслом. Где-то громко тикали часы, капала из крана вода, а большая, величественная женщина, удалившись в недра писательской квартиры, растворилась в тишине, будто ее и не существовало.

Потом она снова возникла, улыбнулась Гэмо и наполнила чашку гостя свежим чаем. Взглянув на заметно убавившуюся горку хлеба, сказала:

— Кушайте, кушайте! Я еще принесу хлеба.

Но Гэмо уже стало немного стыдно за свою жадность, и он зачем-то пробормотал:

— Не успел пообедать.

— Тогда я вам принесу колбасы, — и через полминуты перед Гэмо стояла тарелка с нарезанной докторской колбасой, и тут уж трудно было удержаться.

Чтение продолжалось минут сорок. Насытившись, Гэмо осторожно встал и пошел вдоль книжных полок. Удивило обилие книг по этнографии и философии. Здесь стояли даже такие редкие тома, как «Золотая ветвь» Моргана, сочинения Леви Брюля, американских этнографов, книги по философии, тома «Еврейской энциклопедии», и множество художественной литературы. На отдельной полке — комплект довоенного журнала «Интернациональная литература».

— Ну-с, — Гор потянулся, аккуратно сложил листы рукописи, — теперь можно и поговорить. Что я должен сказать? Прежде всего — это весьма интересно. Интересно и непохоже на то, что обычно писали о чукчах, начиная от Богораза-Тана и Вацлава Серошевского и до Тихона Семушкина. Понимаете, ваш чукча предстает со страниц ваших сочинений обыкновенным человеком…

— Я именно этого и хотел! — не выдержал Гэмо, обрадованный возможностью наконец-то всерьез поговорить о написанном.

— То есть как? — удивился Гор.

— Я хотел показать, что чукча такой же нормальный человек, как и русский, узбек или эстонец… Никакой особенной психики у него нет, нет особых уж очень отличных от нормальных черт характера…

— А врожденная честность? Правдивость? У вас в рассказах ваши земляки и лгут, и даже воруют! Принято считать, что эти вредные привычки привнесены в вашу среду тлетворным влиянием капиталистической цивилизации.

— Я уверен, что эти черты процветали среди нашего народа задолго до того, как мы встретились с тангитанами…

— С кем?

— С тангитанами, — повторил Гэмо. — Так мы называем всех русских, белых людей.

— Интересно, — протянул Гор. — А как же с неиспорченностью натуры? Ведь первобытный человек в какой-то степени человек более чистый по сравнению с современным… Вы, молодой человек, противоречите многим признанным авторитетам этнографической науки, мало того, ваши суждения идут вразрез с положениями книги Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Гэмо почувствовал страх. Еще этого не хватало.

Он уже слышал о больших идеологических ошибках ленинградских писателей, осужденных специальным Постановлением Центрального Комитета ВКП(б). О них говорил и профессор Плоткин на своих лекциях.

— Я этого не хотел, — выдавил из себя Гэмо, жалея теперь, что пришел с этими рассказами к Гору. — Я просто хотел написать правду.

— Правда как она есть, — наставительно произнес Гор, — к нашей советской литературе не подходит. Правда должна быть идейно направленной, служить строительству новой жизни. В литературе так было всегда. Так что если хотите добиться какого-нибудь успеха на этом поприще, улавливайте, что нужно руководству нашей партии, что в данное время нужно нашему народу… Вы кому-нибудь показывали ваши рассказы?

Гэмо назвал Кучерова. Гор поморщился.

— Для ленинградских журналов сейчас не лучшее время… Точнее, для оставшегося в единственном числе журнала «Звезда». «Ленинград» закрыли. В газеты не обращались? Например, в «Смену»?