…Говорили о погоде, о делах на овёс.
Молодёжь, гимназисты и реалисты шлялись шумной весёлой гурьбой…
Громко перекликались между собою. Горячо толковали об отмене экзаменов.
Влюблённые парочки сияли молодостью и счастьем.
…В тихие тёплые вечера, когда бледно-палевый закат догорал за рекой, на пустынной дамбе чёрными силуэтами вырезывались одинокие фигуры людей, ушедших от шума и толкотни набережной…
Когда совсем темнело, в мягких, синих сумерках бесшумно скользящие льдины походили на белых фантастических птиц…
И река, и эти льдины, уплывающие вдаль, говорили о весне, о счастье, о далёких краях…
Было грустно и не хотелось уходить домой…
Городской шум постепенно замолкал…
Набережная пустела…
И тогда, в эти часы, можно было наблюдать на старых скамейках набережной одиноко сидящих людей, для которых весна и разлив реки не принесли ничего, кроме грустных воспоминаний…
Медленно, неохотно расходились по домам. Задерживались на перекрёстках.
Бедно одетые девушки, с бледными утомлёнными лицами, останавливались и подолгу смотрели на реку, точно прощаясь с ней до завтрашнего вечера.
Они думали о своих душных мастерских, о скучной трудовой жизни, о маленьком скромном счастье…
И дымка задумчивой грусти туманила их усталые глаза…
…Шла тёплая весенняя ночь.
…Страстно, до слёз, хотелось счастья, нежных доверчивых поцелуев, милых слов, робкого наивного признанья…
…Шла ночь.
…Медленно и бесшумно двигались льдины.
…Чутко засыпала река.
Гасли один за другим городские огни. Но долго ещё, до белой зари, по спящим улицам тихо бродила одинокая тоска, разбуженная весной…
* * * *
Вечером в страстную субботу Нина Константиновна сидела на подоконнике открытого окна и задумчиво следила за игрой весенних облаков…
Окно выходило в сад. Старые развесистые берёзы и кусты черёмухи были покрыты первой яркой зеленью распустившихся почек.
Аллейки, еще влажные от недавно растаявшего снега, были подчищены и выметены. Дёрн, облегавший цветочные куртины, зеленел молодой травкой.
…В доме было тихо.
Все предпраздничные приготовления были закончены.
Ниночка принимала деятельное участие в этих хозяйственных хлопотах. Помогала экономке и порядочно утомилась. Теперь отдыхала, наслаждаясь тишиной и весенним вечером.
Было условлено, что Алексей Петрович и Евсеев зайдут к ним часов около десяти, а отсюда все вместе отправятся к заутрене. Имелась в виду церковь мужского монастыря, где нельзя было ожидать большого скопления народа и связанной с этим обычной давки и толкотни.
…Налетел тёплый ветерок. Чуть шевельнул занавеску окна. Ласково прикоснулся к волосам девушки.
Она небрежным жестом поправила причёску и соскочила с подоконника. Прошлась по комнате. Переставила кой-какие безделушки на своём письменном столе.
Делать было положительно нечего. Читать не хотелось.
Накинула платок и вышла на терраску.
Длинная влажная тень ложилась от дома на сад. Алели верхушки деревьев…
Из-за флигеля доносились звонкие молодые голоса: там братья Ниночки, гимназисты, возились над сооружением качели. Девушке захотелось сбежать в сад и присоединиться к ним. Помешала Гликерия Константиновна.
— Нина, иди к нам: мы сейчас будем яйца красить.
За этим занятием время прошло незаметно. Потом нужно было одеваться к заутрене.
В начале одиннадцатого пришли кавалеры.
Сёстры одевались в своей комнате.
Гостей встретил старик Косоворотов.
Сухо поздоровался.
— Садитесь пока, молодые люди, подождите… В какую церковь думаете идти?
— В монастырь… Там народу бывает меньше, чем в остальных церквах. Не такая жара и давка.
— А я в свой приход пойду… Разговляться к нам милости просим!
— Спасибо… Мне-то нельзя, Константин Ильич, дома жена будет ждать.
— А она что же не пойдёт разве к заутрене?
Алексей Петрович отрицательно покачал головой.
— Нет… Она чувствует себя не совсем хорошо. Прихварывает чо-то.
Вышли, наконец, барышни.
Обе они были в светлых изящных платьях.
При виде Ниночки пасмурное лицо молчаливого Евсеева сразу просветлело.
Он неловко, смущённо краснея, поздоровался с девушками.
— Долго же вы, однако, наряжались! — пошутил Алексей Петрович.
— А это всё ваша ученица виновата! — бойко воскликнула Гликерия Константиновна. — Целый час перед зеркалом жеманилась. Вы ведь ещё не знаете — какая она записная кокетка!
— Ну, что ты Лика, — сконфуженно протестовала Ниночка.
Щёки её порозовели от смущения, а в уголках рта дрожала сдерживаемая радостная улыбка. Она знала, что новее платье очень идёт к ней, делает её грациозной и хорошенькой. И сознание это наполняло душу Ниночки чувством большой, шумной, полуребяческой радости…
Пошли в церковь.
Как-то само собой вышло, что Евсеев всю дорогу не отставал от Ниночки.
А когда поднимались в гору, к монастырю, он взял девушку под руку.
Так они прошли до паперти…
Алексей Петрович шли с Гликерией Константиновной несколько впереди.
О чём-то серьёзно вполголоса разговаривали.
Ниночка доверчиво опиралась на руку спутника.
Евсеев казался странно рассеянным и нервным.
Отвечал невпопад.
Многозначительно молчал.
По временам предостерегал Ниночку:
— Осторожнее, здесь камень. Не оступитесь!
Слова были самые обыденные, простые, но в голосе говорившего звучали какие-то новые, нежные, тёплые нотки.
