Передав дочерям известие о приезде Антона, старик Косоворотов пошёл посмотреть, в точности ли выполнены его утренние распоряжения.
Маленький флигелёк, где он намеревался поместить сына, пустовал с самой осени. Стоял он в задней части сада, окружённый кустами черёмухи и смородины. В летнее время там обыкновенно устраивали свою временную резиденцию мальчики-гимназисты, младшие дети Косоворотова.
Константин Ильич застал во флигеле экономку.
— Ну как, всё устроили? — спросил Косоворотов.
Он остановился посреди комнаты, не снимая шубы и шапки.
— Всё, батюшка, всё… Лежанку протопили. Полы вымыли. Побелить бы надо малость, да уж сегодня руки не дошли. Так, с потолка, да по углам паутину поснимали…
Косоворотов посмотрел на облупленную штукатурку стен и неодобрительно покачал головой.
— Нда, подремонтировать надо будет… Ну, да это не к спеху. Кровать сюда придётся поставить, умывальник, — распорядился он.
— Сделаем, батюшка Константин Ильич, всё сделаем.
Косоворотов сухо кашлянул и продолжал с напускной небрежностью:
— Самоваришко лишний у нас есть в кладовой, так надо будет его сюда принести. Приборик чайный, и ещё что требуется по домашнему обиходу.
Экономка, зная крутой нрав Косоворотова, не стала расспрашивать, но на лице её отражалось живейшее любопытство.
Косоворотов понял это, подумал и решил теперь же посвятить её в положение вещей.
— Невдомёк тебе, для кого это я флигель-то готовлю?
— Чтой-то и верно, не домекнусь…
— Для сынка, слышь, старшего, для Антона!..
Экономка даже руками всплеснула.
— Отцы мои! да неушто он приехал?!
— Приехал… Больной он. Поживёт покаместь здесь во флигеле, а там видать будет… Кучеру скажи, чтобы перетащил свои пожитки сюда, в прихожую. Самовар когда наставит или подать что.
— Да откуда же это он приехал? — расспрашивала экономка.
Откровенность Косоворотова придала ей смелости.
Константин Ильич махнул рукой и отозвался сумрачным тоном:
— Не знаю… Не видался я ещё с ним.
— Вот они дела-то какие… Стосковалась видно его душенька по родной сторонке.
— Ну, ладно, обряжай всё как следует… Гляди, приедут.
Экономка засуетилась. Приведя всё в порядок, она ушла, оставив Косоворотова одного.
Он, всё ещё не раздеваясь, сидел около стола. Ожидал сына.
Наконец под окнами заскрипел снег.
Хлопнула дверь в прихожей. Струйка холодного воздуха поплыла по полу.
Косоворотов узнал голос старшего приказчика.
— Раздевайтесь, Антон Константинович. Дай-ка, я помогу Вам.
— Спасибо, я сам, — ответил незнакомый хриплый, сильно простуженный голос.
Косоворотов вздрогнул.
— Ну, где уж там сам… Вон Вас так и шатает… Саквояжик я пока что здесь положу. А ты, парень, ступай, больше нам тебя не нужно.
Последнее замечание, очевидно, относилось к кучеру.
— Здравствуй, отец…
Косоворотов поднял голову. В дверях комнаты стоял его старший сын.
Он слегка придерживался за косяк, а левой исхудалой рукой смущённо перебирал пуговицы старенького пиджака. Ноги его были обуты в большие, не по росту, валенки. Шея закутана шарфом.
Бледное лицо носило явно выраженный отпечаток болезни, лишений и невоздержанной жизни.
Давно небритый, шершавый подбородок дрожал от скрываемого волнения. Губы складывались в неловкую, жалкую, извиняющуюся улыбку. Большие тёмно-серые измученные глаза лихорадочно блестели. Капли нездорового пота покрывали лоб.
Видно было, что он едва держится на ногах.
…Старик Косоворотов посмотрел на сына и тотчас же отвёл глаза.
В это короткое мгновение он увидел, и даже не увидел, а скорее почувствовал всем своим существом, как болен, утомлён и изломан жизнью его сын.
Опять против воли Константина Ильича на его ресницах задрожало что-то влажное и тёплое.
И хотелось встать, подойти, обнять сына, но мешала отцовская гордость, мешало присутствие постороннего человека, и язык нашёл только короткое сухое слово:
— Здравствуй.
Помолчал немного и добавил:
— Садись на кровать… Вижу, сильно тебя болезнь скрутила.
— Ну, я пока что поеду, — вмешался старший приказчик. — Всего наилучшего…
Константин Ильич не стал его удерживать.
Они остались наедине с сыном. Оба молчали.
Первый заговорил Антон.
Заговорил хриплым, надорванным голосом. И голос этот говорил больше, чем его слова. Слышались в нём и пьянство, и бессонные ночи, и актёрская полуголодная жизнь.
