В зареве пожара - [24]

— От пули не убежишь, — сумрачно улыбнулся один из рабочих, вкладывая в кобур свой револьвер.

Это был старый, испытанный член партии. Один из наиболее сознательных рабочих. В прошлом он неоднократно сидел в тюрьме. Был в ссылке…

Теперь комитет возлагал на него большие надежды…

— Товарищи, — нарушил молчание Ремнев, — время расходиться по домам… Нужно отдохнуть, собраться с силами. Завтра будет горячий день… Теперь я должен передать вам от комитета наше рабочее знамя… Вот оно.

Ремнев развернул знамя…

Красное шёлковое полотнище с лёгким шумом упало на стол. Заблестели золотые буквы, изломанные мягкими складками. Те из рабочих, которые стояли в шапках, благоговейно обнажили головы.

Воцарилось торжественное молчание…

— Вот знамя рабочей партии, — повторил Ремнев, делая широкий жест.

— Я передаю его вам из рук в руки. Храните его! Помните, что это символ ваших страданий. Символ великой и святой борьбы!

Глава XVIII. Отец и сын

Передав дочерям известие о приезде Антона, старик Косоворотов пошёл посмотреть, в точности ли выполнены его утренние распоряжения.

Маленький флигелёк, где он намеревался поместить сына, пустовал с самой осени. Стоял он в задней части сада, окружённый кустами черёмухи и смородины. В летнее время там обыкновенно устраивали свою временную резиденцию мальчики-гимназисты, младшие дети Косоворотова.

Константин Ильич застал во флигеле экономку.

— Ну как, всё устроили? — спросил Косоворотов.

Он остановился посреди комнаты, не снимая шубы и шапки.

— Всё, батюшка, всё… Лежанку протопили. Полы вымыли. Побелить бы надо малость, да уж сегодня руки не дошли. Так, с потолка, да по углам паутину поснимали…

Косоворотов посмотрел на облупленную штукатурку стен и неодобрительно покачал головой.

— Нда, подремонтировать надо будет… Ну, да это не к спеху. Кровать сюда придётся поставить, умывальник, — распорядился он.

— Сделаем, батюшка Константин Ильич, всё сделаем.

Косоворотов сухо кашлянул и продолжал с напускной небрежностью:

— Самоваришко лишний у нас есть в кладовой, так надо будет его сюда принести. Приборик чайный, и ещё что требуется по домашнему обиходу.

Экономка, зная крутой нрав Косоворотова, не стала расспрашивать, но на лице её отражалось живейшее любопытство.

Косоворотов понял это, подумал и решил теперь же посвятить её в положение вещей.

— Невдомёк тебе, для кого это я флигель-то готовлю?

— Чтой-то и верно, не домекнусь…

— Для сынка, слышь, старшего, для Антона!..

Экономка даже руками всплеснула.

— Отцы мои! да неушто он приехал?!

— Приехал… Больной он. Поживёт покаместь здесь во флигеле, а там видать будет… Кучеру скажи, чтобы перетащил свои пожитки сюда, в прихожую. Самовар когда наставит или подать что.

— Да откуда же это он приехал? — расспрашивала экономка.

Откровенность Косоворотова придала ей смелости.

Константин Ильич махнул рукой и отозвался сумрачным тоном:

— Не знаю… Не видался я ещё с ним.

— Вот они дела-то какие… Стосковалась видно его душенька по родной сторонке.

— Ну, ладно, обряжай всё как следует… Гляди, приедут.

Экономка засуетилась. Приведя всё в порядок, она ушла, оставив Косоворотова одного.

Он, всё ещё не раздеваясь, сидел около стола. Ожидал сына.

Наконец под окнами заскрипел снег.

Хлопнула дверь в прихожей. Струйка холодного воздуха поплыла по полу.

Косоворотов узнал голос старшего приказчика.

— Раздевайтесь, Антон Константинович. Дай-ка, я помогу Вам.

— Спасибо, я сам, — ответил незнакомый хриплый, сильно простуженный голос.

Косоворотов вздрогнул.

— Ну, где уж там сам… Вон Вас так и шатает… Саквояжик я пока что здесь положу. А ты, парень, ступай, больше нам тебя не нужно.

Последнее замечание, очевидно, относилось к кучеру.

— Здравствуй, отец…

Косоворотов поднял голову. В дверях комнаты стоял его старший сын.

Он слегка придерживался за косяк, а левой исхудалой рукой смущённо перебирал пуговицы старенького пиджака. Ноги его были обуты в большие, не по росту, валенки. Шея закутана шарфом.

Бледное лицо носило явно выраженный отпечаток болезни, лишений и невоздержанной жизни.

Давно небритый, шершавый подбородок дрожал от скрываемого волнения. Губы складывались в неловкую, жалкую, извиняющуюся улыбку. Большие тёмно-серые измученные глаза лихорадочно блестели. Капли нездорового пота покрывали лоб.

Видно было, что он едва держится на ногах.

…Старик Косоворотов посмотрел на сына и тотчас же отвёл глаза.

В это короткое мгновение он увидел, и даже не увидел, а скорее почувствовал всем своим существом, как болен, утомлён и изломан жизнью его сын.

Опять против воли Константина Ильича на его ресницах задрожало что-то влажное и тёплое.

И хотелось встать, подойти, обнять сына, но мешала отцовская гордость, мешало присутствие постороннего человека, и язык нашёл только короткое сухое слово:

— Здравствуй.

Помолчал немного и добавил:

— Садись на кровать… Вижу, сильно тебя болезнь скрутила.

— Ну, я пока что поеду, — вмешался старший приказчик. — Всего наилучшего…

Константин Ильич не стал его удерживать.

Они остались наедине с сыном. Оба молчали.

Первый заговорил Антон.

Заговорил хриплым, надорванным голосом. И голос этот говорил больше, чем его слова. Слышались в нём и пьянство, и бессонные ночи, и актёрская полуголодная жизнь.