В запретной зоне - [6]

— Дед с получки купит конфет, я принесу тебе.

Назавтра вместе с Ларисой мы снова пришли поплакать, как говорила она. Лариса была в нерешительности, то ли пойти к усадьбе, то ли на могилу. Я потянула ее на кладбище, потому что представляла, как она увидит мою работу и как похвалит меня, когда узнает, что я все это сделала сама. Как бы нечаянно я задержалась возле одного памятника. Лариса вышла к могиле первой, и я вдруг услышала из-за кустов ее громкий крик. Лариса проклинала кого-то неизвестного, кто не пожалел могилы малыша и оголил ее. Она желала кому-то смерти и всяких страшных бед, слезы текли по ее лицу. Она говорила кому-то в воздух: «Тебе, тебе — все, что со мной было, вся моя боль перейди на тебя». Я стояла, не в силах двинуться с места или что-то сказать. Немного успокоившись, Лариса обняла меня и повела прочь, все еще повторяя: «Не пожалели маленького… Могилку оголили… Разве так можно?»

Вскоре мои отец с матерью приехали нас навестить, и мать долго о чем-то спорила со своими родителями. Оказалось, она хотела отдать меня в местечковый детсад, чтобы я привыкала жить в коллективе и получала для своего развития все, что получают другие дети. Наталья возражала моей матери что-то шепотом, а та отвечала громко: «Ну, ты и скажешь, мама! Мне-то что до твоего Якова? Это было давно, сейчас мы такие, как все. Мы, наоборот, так всем докажем, что стали уже такими, как все! Что нам ничего не стоит устроить свою малую в детский сад, где бы он ни располагался. Малая наша точно должна быть такой, как все!»

И я стала ходить в детсад. Лариса никогда не отводила и не забирала меня. Она не могла подойти близко к усадьбе, когда ее видят другие люди. Но она оправдывалась перед родными тем, что боится опоздать на работу. Так что меня водили дед или бабка. С утра мне было трудно вставать, я громко ревела. Но моей маме удалось убедить своих родителей, что раннее вставание как воздух необходимо мне, вся жизнь рассчитана на тех, кому ничего не стоит встать пораньше. И, проревевшись, я шла вниз по улице в густом утреннем воздухе.

По вечерам Лариса иногда спрашивала меня, стоит ли внутри пианино, а если да — то наше или какое-то другое, как будто я могла ей это сказать. Но чаще она умоляла меня забыть о том, что детский садик — это наша бывшая усадьба, и ни в коем случае ни детям, ни воспитателям не говорить об этом. Я обещала. Но однажды настал день, когда я забыла все обещания. Дети окружали меня и дразнили — наверно, я все же не была такой, как все. То ли врожденные отклонения в здоровье, то ли привычка играть в одиночестве наложили на мое поведение свой отпечаток, но теперь я чувствовала себя мячом, который разные люди бесконечно перекидывают друг другу, а он хочет только упасть на землю и закатиться куда-то в темный угол. Целый день воспитатели пытались вовлечь меня в общую игру или в выполнение каких-то несложных обязанностей. Дети чувствовали мою непохожесть на них, и, как это часто бывает в коллективах, эта непохожесть считалась чем-то вроде смертного греха, о котором надо напоминать грешнику с утра до ночи для его же блага.

Так или иначе, но однажды я вдруг осознала себя орущей в кругу хохочущих, прыгающих на одной ножке сверстников:

— Вон отсюда! Все вон! Катитесь из нашего дома! Это наш дом! Понятно вам, это наш дом! Все катитесь из нашего дома!

Потом мне стало страшно оттого, что я это кричу.

Наталья дома хлестала меня ремнем и кричала:

— Я тебе покажу!

И спрашивала:

— Кто тебе сказал?

Я молчала. Лариса пряталась где-то. Николай пытался отнять у жены ремень, а после носил меня по комнате на руках, и видно было, что он бесконечно огорчен моим проступком, но не осуждает меня, а только жалеет за то, что я сделала. И ему даже больно внутри оттого, что он с такой силой меня жалеет.

После этого дня меня не водили в усадьбу. Скоро приехали мои родители и увезли меня в город. Наталья сказала, чтобы моя мать сама растила меня, раз она не захотела, чтобы я просто сидела дома под присмотром стариков. На новом месте я снова пошла в детский сад. Мама говорила, чтобы я привыкала к коллективу, и чтобы не жаловалась ей, если меня станут обижать. Дети так же, как прежде, окружали и дразнили меня, и я так же тряслась от рева и забывала где я и как меня зовут, но кричала своим обидчикам теперь что-то другое.

В местечко я приезжала потом только уже школьницей, с родителями, на похороны Николая, и потом, вскорости — на похороны Натальи. Их похоронили рядом с младенцем. Ларису взяла к себе одна из племянниц, маминых сестер. Дом продали и поделили деньги между Ларисой и всеми сестрами. Это было уже перед самым атомным взрывом. Кому-то не повезло.

Я знаю, что радиация усиливает рост растений, и, наверно, на могилах Натальи, Николая и их младенца сейчас растет высокая, мясистая трава. Воздухом некому дышать, и он с утра до ночи стоит густой. Хоть ложкой черпай — так говорят про такой воздух, и висящие в нем радиоактивные частицы, должно быть, придают ему особый привкус. За могилами стало теперь некому ухаживать, и некому рвать траву между могил для своей скотины, и все кладбище стало похоже на лес в доисторическом периоде, когда еще не было на земле человека.