В запретной зоне - [4]

И ее стремление соединиться с Николаем в конечном счете тоже оказалось направлено на сохранение жизни — ее и сестер. Натаха отдавала себе отчет, что своими отлучками из дома на защиту рабоче-крестьянской власти Николай в конечном счете защищает ее и всех девчонок от отправки в ледяную пустыню. Так же как Яков защитил их когда-то собственной смертью.

Николай появлялся в доме, как сам не свой, он был теперь перечеркнут ремнем наискосок, и она первым делом подавала ему умыться и вымыть ноги и не гадала, скоро ли он снова исчезнет надолго, и куда пойдет — то ли людей рубать, то ли семью позорить. Он мало того, что был храбрым бойцом, еще был артистом. А актерское ремесло, как полагали в местечке, не подходило женатому человеку. Да что ему до того, как считалось в старые времена? Из боевых друзей у них подобралось что-то вроде ВИА — вокально-инструментального ансамбля. Был у них там инструмент — балалайка. На балалайке играл Николай, он давно играл. Может быть, именно музыкой он и обратил внимание на себя помещичьей дочки — да впрочем, она не помнила, чем он ее так задел. Николай таскал с собой балалайку. Прибывая в какое-то новое место, комсомольцы созывали всех на концерт — попробуй-ка, откажись! И, выстроившись у какой-нибудь стены, в избе или на улице, как для расстрела, ребята тянули под балалайку заунывными голосами:

Наш поп благочинный

Пропил кожух овчинный

И нож перочинный

Николай был в отъезде, когда Наталья родила сына, и потом он опять был в отъезде, когда сын умер. Есть фотография: Наталья в белом платке поправляет чепчик у малыша, склонясь над гробиком, усыпанном белой сиренью. Сколько ей было тогда лет — она и сама давно забыла. Некоторое время потом бог не давал ей детей, точно разозлясь на богохульника-мужа, и она думала, что так уж ей суждено — жить бездетной. Годы тянулись. Сначала было еще ничего. Надо было пристраивать девчонок. Они были ей точно дочки. А потом в доме осталась одна Лариска — угрюмая, виноватая перед всем белым светом. Николай иногда выныривал из своей новой жизни, и у него был такой вид, точно он не вполне понимал, куда вынырнул и кто это с ним рядом. Вся жизнь здесь у него происходила наспех, и Натаха не говорила ему, что не знает, ради чего ей-то жить. Он увлекся ее спасением, а ее, вроде, и не для чего спасать. А потом бог как начал посылать ей детей каждый год. Да все посылал девчонок, чтобы сидели дома, не ездили с шашками наголо, не тренькали на балалайке.

Много лет спустя, когда подросшие Натальины внуки стали изучать арифметику, и их так и тянуло высчитывать все и вся, бабка с удивлением узнала, что она старше своей самой старшей дочери всего-то на девятнадцать лет. Посчитала сама: точно, на девятнадцать. А последние две девочки-погодки родились у нее на пятом десятке, уже после войны, когда Николай вернулся с победой. Он ушел на фронт вместе с освободившей эти места воинской частью, а до этого семейство пряталось в лесу — кроме трех старших дочек, которые к началу войны уже уехали работать в город, и их потом оттуда эвакуировали куда-то за Урал.

Николай рассказывал моему отцу, как однажды шел с каким-то мужиком и нарвался на немцев, и те не пропускали их на дороге. Мужик сказал: «Местные мы. Он вот на Суходоловке живет, а я там — на Красноармейской». И немцы зацокали на него: «Красноармейц? Красноармейц?»

Улица называлась Красноармейской еще со времен боевых походов Николая и всех его бравых товарищей. Мы втроем шли по этой улице, — я, мой отец и мой дед, — надо было пройти ею, чтобы выйти на пруд, было утро, мы шли в густом утреннем воздухе ловить рыбу, и Николай, глядя на старую табличку на угловом доме, вспомнил про это цоканье «Красноармейц, красноармейц». Все давным-давно привыкли к названию улицы и вряд ли вкладывали в него какой-нибудь особый смысл. Может быть, немцы ее переименовывали как-нибудь, но откуда в лесу было это знать.

— Не я красноармеец, улица так называется, — доказывал незадачливый Николаев спутник, сознавая уже, что оплошность будет стоить ему жизни.

Немец, только на шаг отведя его с тропинки, тут же выстрелил. Человек повалился прямо на колючий куст. Его тело только слегка примяло куст и не легло на землю. Николай тоже мысленно приготовился к смерти, немцы повернулись к нему:

— Ты не красноармейц? Суходол? Что есть суходол?

Николай сказал:

— Улица такая в местечке.

Это и верно была его улица. Перед лицом страшной опасности его спутник забыл, что они договаривались сказать немцам, и сказал все, как было на самом деле. При желании патруль мог бы начать выяснять насчет Николая, кто он такой, и наверняка выяснил бы, но они только подтолкнули его автоматом:

— Иди, мужик, куда шел. Было два мужик, сталь один мужик, — и начали хохотать.

Николай шел один и думал, что станет делать. Они с этим простодушным мужиком должны были по дороге разделиться, пойти каждый в свою сторону. Вроде, им надо было встретить кого-то, но они не знали, где именно. И, оставшись один, Николай не знал теперь, куда идти, а назад тоже было нельзя, если там стоял кордон.

— И куда ты пошел? — спросила я его, а он ответил: