В вагоне - [2]

Кое-как доклад кончился; несколько робких хлопков, но в целом неодобрительное молчание.

— У кого есть вопросы к докладчику? — спросил председатель.

Встал Фонарин с ехидной усмешкой, открывавшей желтые зубы, и спросил:

— Если я вас правильно понял, уважаемая Агафья Тихоновна, вы беретесь по виду ЭЭГ определять душевное состояние субъекта?

— Меня зовут Агнесса Тихоновна, но это неважно. Называя меня именем гоголевской героини, вы, всего вероятнее, не хотели меня оскорбить. На ваш вопрос отвечаю: да, в какой-то мере берусь. Во всяком случае сильные эмоциональные реакции берусь распознать.

— В таком случае, — осклабился он, — вы не откажете нам в любезности описать душевное состояние субъекта, у которого мы сняли энцефалограмму?

— Душевное состояние — нет, а взрывы сильных эмоций, если они были, да.

Аудитория загудела. «Жребий брошен», — сказала я мысленно. В мыслях я все еще не могу отвыкнуть выражаться высокопарно; вслух я этого уже не делаю.

— Я очень рад, что вы согласились нам помочь, — чему-то посмеиваясь, сказал Фонарин. Я на него реагировала, как типичная женщина на крысу (вероятно, это было бы видно на моей энцефалограмме). — Володя, — обратился он к своему ассистенту, — будьте добры, продемонстрируйте образец ЭЭГ.

Услужливый, красивый, черноглазый молодой человек, пожирая своего шефа глазами, развернул рулон бумаги, поднялся на помост и приколол к доске энцефалограмму. Скопированная в крупном масштабе, она была хорошо видна всему залу.

— Условия опыта те же, что у нас? — спросила я.

— Да, в точности по вашей статье.

Я взяла указку. Сердце мое неприятно билось. Энцефалограмма была в чем-то не совсем обычна: нечто подобное нам приходилось наблюдать у больных эпилепсией... И еще что-то меня смущало. Но что делать? Попробую вдуматься, понять...

Я подошла к доске, провела указкой по начальному участку кривой... Ее легкие колебания я прошла тоже колеблясь.

— На этом участке я не вижу пока ничего особенного. Картина скорей нетипичная, но такие признаки нередко бывают у нервных, возбудимых субъектов (слово «эпилепсия», просившееся наружу, я, к счастью, проглотила. Не надо спешить с диагнозами). А вот здесь... — я остановилась у резкого всплеска, пикообразного скачка. — Мне кажется, этот выброс связан с каким-то ярким, неприятным... да, безусловно неприятным внешним воздействием. Пациент, возможно, увидел нечто поразившее его, может быть, возмутившее... не берусь сказать, что именно. Может быть, услышал резкое, обращенное к себе слово...

— Такие опыты вы тоже проводили? — спросил с места упитанно-розовощекий. — С мужчинами или с женщинами?

Небольшой смех.

— Безусловно. С теми и с другими. Человек, как правило, остро реагирует на хамство, даже если оно обличено в корректную форму. Вернемся к нашей кривой. После пика — опять участок относительного равновесия. Кривая полого идет вниз, снова выравнивается, вступает в фазу спокойных колебаний... А вот опять резкий всплеск. Смотрите — подъем далеко за пределы среднего уровня...

— Может быть, — сощурясь, сказал Фонарин, — именно в этот момент субъект испытал особенное волнение? Может быть, ему была сообщена поразившая его новость? И не отрицательного, а положительного свойства? Например: «Вас выдвинули в члены Академии наук»?

— Не исключено. Но крутой подъем и сравнительно плавный спуск говорят скорее об отрицательной, чем о положительной окраске эмоционального толчка.

— Но какой-то толчок был? — настаивал Фонарин. Что-то змеино-неприятное шевелилось в его взгляде.

— Думаю, что был.

— Отлично, — оживился старик. — Володя, если нетрудно, введите пациента.

Шум в рядах, потом ждущее молчание. Появился черноглазый Володя, держа в руке ведро, из которого торчала палка. На ведре крупными буквами было написано: «Для пола».

— Если это какой-нибудь фокус... — сказала я пересохшими губами.

— Это не фокус, — торжественно объявил Фонарин. — Вот он, ваш нервный, возбудимый субъект!

Он поднял кверху палку, на конце которой мокро болталась и обвисала грязная половая тряпка.

— Прошу всех хорошенько разглядеть субъекта, — обратился он к аудитории. — Представленная вам энцефалограмма была снята вот с этой тряпки; факт, зафиксированный в протоколе опыта... Вы это свидетельствуете, Володя?

Черноглазый Володя серьезно кивнул головой. Фонарин продолжал:

— Итак, все наблюдения, все тонкие соображения уважаемой Агафьи... виноват, Агнессы Тихоновны относятся к душевному состоянию этой вот грязной половой тряпки, которую любезно предоставила нам уборщица нашего этажа!

По рядам прошел шум, сперва слабый, как звук начинающегося дождя; потом обрушился ливень. Были в нем отдельные струи — восклицания, словно бы в мою пользу: «Недобросовестно!», «Какой-то цирк!», но громче всего слышался смех. Смеялись почти все: и благополучно-розовощекий, и тонконосый рублевский святой, и стенографистки за столом. Но гаже всех смеялся Фонарин. Он косо разинул щербатую, желтозубую пасть. Он торжествовал, он был счастлив. Я его ненавидела. Я бы его отхлестала по щекам той самой грязной тряпкой. Яркая отрицательная эмоция. Какой бы пик она дала на моей ЭЭГ!