В тупике - [88]

А когда он побрел к выходу, та же девушка опять крикнула ему вслед:

— Товарищ, товарищ! Ну куда же вы таблицу-то понесли?

Кафар удивленно посмотрел на газетный лист, стиснутый в руке, вернулся и отдал его девушке. На улице он разорвал лотерейные билеты пополам, потом еще раз, еще и с сердцем швырнул клочки по ветру… Мутная пелена стояла перед главами, и хоть светило солнце, все вокруг видел он сквозь какой-то серый, непроглядный туман…

Возвращаясь поздно вечером домой, Гаджи-муаллим увидел Кафара, все еще возившегося со своим забором, и остановился рядом.

— Успехов тебе, Кафар, — заискивающе поприветствовал он.

— Спасибо, — буркнул Кафар.

— Ты не обидишься, если я спрошу тебя об одной вещи…

Кафар почувствовал, как екнуло сердце.

— Пожалуйста, спрашивай, — сказал он, по-прежнему не поднимая головы.

— Ты собираешься дописывать свою диссертацию?

— А чего ее дописывать? Конец у меня в голове…

— Это прекрасно, это прекрасно. Ну, и что ты намерен делать дальше?

— Дальше? Да вот, подарю ее вам, и дело с концом…

— Нет, ты серьезно?

— Серьезно.

— Ай, дорогой, дай я тебя поцелую. Честно говоря, сразу тебе хотел предложить продать ее мне, да вот уж который день все никак не решусь… Ты только не обижайся, дорогой, не думай про меня плохо, но ведь если…

— Да, да! Если она не нужна мне, хотите сказать? Не нужна… Могу подарить ее вам.

Гаджи-муаллим огляделся вокруг, но никого, кроме игравших вдалеке детишек, не было видно на улице.

— Ты не думай, я перед тобой в долгу не останусь. Дам столько, сколько скажешь, честное слово! Чего-чего, а в деньгах у меня, слава богу, недостатка нет. — Он криво усмехнулся. — Да… Твой Гаджи-муаллим — это уже не тот Гаджи-муаллим, что прежде… Ну ладно, это все лирика… Так, может, занесешь, посмотрим?

— А чего заносить… Вон она, смотрите хоть сейчас…

— Где? Куда смотреть? — А вот сюда…

— Здесь, в… канаве?

— Даже не в канаве, а под ней.

— Ты… ты что — шутишь? Или, может, решил поиздеваться надо мной?

— Да ну… зачем мне это. Совершенно серьезно грворю. Уложил диссертацию в фундамент и забетонировал.

Гаджи-муаллим долго смотрел на него, и недоверие в его глазах мало-помалу сменялось то ли жалостью, то ли презрением.

— Но почему? Почему ты сделал эту глупость? Зачем хоронить?!

— Зачем хороню?.. Не хороню, прячу до лучших времен… Если сейчас никому моя наука оказалась не нужна — то, может, в будущем..

— Станет нужна?

Гаджи-муаллим снова пристально посмотрел на Кафара, и тот опять не понял, что в его глазах: ирония или жалость? Похоже, Гаджи-муаллим все-таки жалел его…

…И когда в ту же ночь Кафар, готовый задушить Гаджи-муаллима, бросился на него, удержали его все те же боль и сожаление в глазах бывшего учителя… А еще остановил Кафара странный свет, озаривший мамино лицо.

Кафар ужинал в маленькой полутемной кухоньке во дворе — приготовил себе глазунью из двух яиц. С трудом, безо всякого аппетита проглотив половину, он вышел, чтобы бросить остатки собакам, и обомлел: в этот самый момент «Беларусь» вонзала свой клыкастый ковш прямо в основание его будущего забора. Гаджи-муаллим стоял неподалеку и сосредоточенно наблюдал за происходящим. Не веря глазам, Кафар, как был со сковородкой в руке, подошел поближе, но когда ковш «Беларуси» поднялся вверх с куском бетона, вырванным из фундамента, он не выдержал. «Что вы делаете! Вы что, с ума посходили?!» — закричал он не столько парню, сидящему в кабине «Беларуси», сколько Гаджи-муаллиму. Он бросился, готовый от ярости огреть Гаджи-муаллима сковородкой, но Гаджи-муаллим посмотрел на него очень спокойным, полным боли взглядом, и вот тут-то Кафар почувствовал в этом взгляде не уверенную насмешку, не злобу, а жалость. И, отшвырнув сковородку в сторону, Кафар снова спросил его: «Зачем же ты это делаешь-то, Гаджи-муаллим?» И Гаджи-муаллим произнес в ответ всего три слова: «Мне твоя мама разрешила». «Кто-о?» — переспросил Кафар, не в силах скрыть своего удивления. Гаджи-муаллим кивнул куда-то в сторону: «Вон, посмотри-ка налево!» И Кафар, посмотрев в ту сторону, увидел мать. И тут же ему показалось странным, как это он до сих пор не заметил ее светлого, почти пылающего лика. Хоть было уже темно, хоть не было на небе ни луны, ни даже малой звездочки, лицо матери было непостижимо светлым, сияющим. Кафар жалобно взглянул на нее, и, поняв значение этого взгляда, мама ободряюще улыбнулась ему: «Да войдет твое горе мне в сердце, сынок! Разве Гаджи-муаллим делает что-нибудь плохое? Ведь если бы он захотел, то вполне мог бы купить себе ученую степень. А он, видишь, настолько добр, что готов даже твою недоученность взять, да благословит его бог, да приведет он его к успеху во всех делах. Подумай сам: ведь если бы он не согласился купить твою недоученность, от которой тебе самому никакого прока, ты не смог бы построить наш дом, да войдет твое горе мне в сердце…»

Но когда сам Гаджи-муаллим сказал, что делает все это лишь по доброте, лишь во имя их старого соседства, Кафар снова не выдержал: «Ты лжешь, лжешь!» — закричал он что есть силы.

Может, на этот раз Кафар и ударил бы Гаджи-муаллима, да что там ударил — задушил бы его, швырнул в ров, в ковш «Беларуси».. Но мама снова улыбнулась и сказала: «Он не лжет, сынок, да войдет твое горе мне в сердце. Гаджи-муаллим очень добрый человек и прекрасный сосед. Не было еще случая, чтобы он не протянул любому руку помощи… Ведь он же понимает, что с шестьюдесятью семью рублями дома не построишь!..»