В тупике - [77]

Кафару захотелось сейчас кинуться на Гасанагу, избить его до полусмерти, выместить на нем все зло, что причинила ему за эти годы Фарида. Ничего, что Гасанага заматерел, стал мужчиной — он бы с ним справился!

С перекошенным лицом повернулся он к Гасанаге; тот хоть и побледнел, но не отступил даже на шаг, более того, он смотрел на Кафара с откровенным презрением. «Не-ет, — подумал Кафар, — это будет для тебя слишком жирно: если я начну с тобой драться — я только вдвойне себя унижу. Фарида оскорбила меня — и уж если я кого оскорблю, унижу, так только ее! Спокойнее, Кафар, спокойнее! Пусть этот мерзавец почувствует, что вся эта история меня нисколько не волнует. Да ведь и впрямь мне уже все равно! Потому что я и сам ее не люблю и никогда не любил! Это она, Фарида, сама за меня цеплялась».

Неожиданно для Гасанаги он снисходительно улыбнулся:

— Ну, ничего страшного, Гасанага, — сказал он, — твоя мать принадлежит мне живая, так пусть хоть мертвой она твоему отцу достанется. Мне, честно говоря, она так успела надоесть на этом свете, что на том я вовсе не прочь оказаться подальше от нее, хоть немного отдохнуть от ее ворчания. Ты говоришь, она меня не любит? Ну что ж, и я ведь тоже не люблю твою мать, и никогда ее не любил… Ты уж не обижайся — сам вынудил меня говорить откровенно.

Кафар чувствовал, что Гасанага готов разрыдаться: он с трудом сдерживался, кусая губы, судорожно сглатывая. Кафару не жаль было Гасанагу: «Сам виноват, — подумал он, — никогда бы я не докатился до такого немужского поступка — бы сами вынудили. Вы с матерью, только вы виноваты в этом!»

Участок кладбища, на котором находилась могила Джабара, обрывался оврагом. Кафар заглянул туда. Земля в овраге вся была изрезана сбегавшими вниз дождевыми потоками; одна из таких расселин взорвалась вдруг стайкой голубей, потом там появилась худая, драная лисица. Она увидела Кафара с Гасанагой, но, кажется, бежать от них даже и не помышляла — грустно посмотрела сначала на чних, потом на улетающих голубей.

Кафар вернулся к такси. Открыв дверцу и сев в машину, он увидел: Гасанага, стоя на коленях у могилы отца, подносил иногда к глазам руку. Он даже пожалел чуть-чуть, что пришлось так расстроить парня. «Нет, я все же должен был держать себя в руках… Хотя, конечно, я бы на его месте таких жестоких, таких мстительных слов себе не позволил! Если б не он — ничего бы и не было…»

Вместе с Гасанагой вернулся к машине и шофер, прогуливавшийся между могил. Глаза Гасанаги были сухими, ненавидящими, лицо мрачным.

— И что за существо такое — человек?! Только попав на кладбище, мы и вспоминаем, что есть на свете смерть. — Видно, шофера от одного вида кладбища потянуло на разговоры; он ехал совсем медленно. — Есть люди — думают, наверно, что вечно будут жить на свете. За все хватаются. Конь его налево несет, направо, а он только во все стороны шашкой сверкает. И не думает даже, что и его ждет смерть, что все на свете свой конец имеет!

Ни Кафар, ни Гасанага не отозвались, и шофер замолчал. Теперь он прибавил было скорость, но тут же и скинул ее — на кладбище появилась новая похоронная процессия. Впереди съезжала вниз грузовая машина. В кузове ее стояло трое или четверо молодых парней. За грузовиком следовало множество легковых машин. К антеннам, к боковым зеркалам машин были привязаны траурные черные ленты.

Когда похоронная процессия миновала их, шофер вздохнул:

— Вот и еще одного повезли… Да, только на кладбище человек и вспоминает, что всех нас ждет смерть, а в другое время никто о ней и не думает! Я вот — каждый раз на кладбище даю себе слово, что всегда буду о ней помнить, а как увижу свадьбу, веселье, музыку, танцы — тут же и забываю… — Видя, что пассажиры упорно не хотят вступать в разговор, он, словно подводя черту, пожал плечами. — Поразительное все-таки дело…

И резко увеличил скорость.

Полный решимости, он вернулся домой, совсем забыв о том, что сейчас день, что Фарида еще на работе. Не было и Чимназ — дома оказался один Махмуд — тоже собирался куда-то, гладил на веранде свои брюки, что-то напевал про себя. Он весело посмотрел на отца, но тут же лицо его стало тревожным.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? Кафар улыбнулся через силу.

— Н-нет…

— Что-то ты бледный… Смотри, папа, и дрожишь весь. Тебя что, знобит?

Подчиняясь внезапному порыву, Кафар обнял сына и неожиданно для себя сказал то, что давно уже было у него на языке:

— Сынок, эх, сынок! Только ты меня и понимаешь в этом доме. Тоже не до конца, но понимаешь…

И Махмуд, как маленький, прижался к отцу.

— Папа, у тебя такой озноб… — пробормотал он.

— Да? Может быть. Но это ничего, это, наверное, от свежего воздуха… Слишком долго для первого раза пробыл на свежем воздухе. Два с лишним месяца провалялся дома… И вообще, знаешь, устал я что-то очень. Пойду, пожалуй, прилягу, и все пройдет.

Он и впрямь собирался лечь, но один вид опостылевшей за два месяца постели наводил такую тоску, что он предпочел присесть рядом с кроватью на стул. Отсюда, из спальни, он слышал, как зазвонил телефон, как Махмуд счастливым голосом закричал кому-то в трубку:

— Да, да, конечно, иду! — Потом он вошел к отцу. — Папа, меня тут… t товарищи… в кино приглашают, ты не обидишься, если я пойду, а?