В тупике - [68]

— Я говорю, дорога на кладбище здесь проходит. Большую часть умерших именно этой дорогой несут к их последнему приюту. О чем только не думаешь, когда глядишь на проходящие или проезжающие здесь похоронные процессии. Я вот по числу идущих за покойником, по тому, сколько его провожает машин, сразу могу определить, кем он был — большим человеком или маленьким, богатым или бедным… Мир таков, сынок, что людей можно различать как при их жизни, так и после смерти…

Почему-то говорил он с закрытыми глазами. И трудно было понять — то ли это старик нарочно, то ли глаза у него закрывались сами по себе, от старческой немощи. Замолчав, он поднял веки, грустно посмотрел на Кафара, на редких прохожих в саду, на нищенку, все еще просившую свою милостыню, и снова закрыл глаза.

— Вчера здесь несли одного поэта, — продолжал он. — Столько народу шло… Правда, все же не собралось, я думаю, и пятой части людей, что пришли на похороны Самеда Вургуна… Нет, дай перечислю по порядку: сначала на похороны Джафара Джабарлы, потом Узеирбека, а уж потом — Самеда Вургуна. Наверное, за всю историю Баку не было таких многолюдных похорон, как похороны этих троих; людей на улицах было — как муравьев… Ты помнишь те дни, нет?

Кафар замялся:

— Н-нет… Я только похороны Самеда Вургуна видел…

— Этого вполне достаточно для того, чтобы иметь представление… Да, короче… всегда вот так — начинаю говорить об одном, а перескакиваю совсем на другое. Знаешь, почему это? Слишком много накипело на сердце. Сердце полно до краев… Но вернемся к похоронам поэта, о котором я говорил. Перекрыли дороги. Это они правильно делают — поэта в последний путь надо провожать торжественно, с почестями. Потому что поэт — это чудо. Возьмем хотя бы Физули… Ты любишь Физули?

— Конечно.

— Молодец. На пользу, видно, тебе пошло молоко матери. Потому что Физули может не любить только человек с камнем вместо сердца. Ты вот послушай, послушай внимательно, что он сказал, пророк Физули. — Старик что-то нараспев пробормотал себе под нос, а потом спросил: — Видишь, какие прекрасные строки?

Ничего не расслышавший Кафар вежливо ответил:

— Действительно прекрасно, очень мудрые строки.

— К чему я это тебе говорю?.. О чем я рассказывал, а? Видишь, что такое старость — не успев окончить рассказ, забываю, с чего начал.

Кафар улыбнулся:

— Вы говорили о похоронах поэта, которые наблюдали вчера, а потом вспомнили о Физули.

— Нет, не то, сынок, не то… Вспомни, я же с бога начал. И говорил о том, что люди не хотят помогать друг другу просто так, за ради бога. Думаешь, она первая побирается на том месте, эта цыганка? Да тут все время кто-нибудь руку протягивает… А почему? Потому, что это бойкое место, перекресток… Придет такая вот, посидит сколько-то, а потом, когда увидит, что люди к ней привыкли — на новое место переходит, а сюда другие садятся. Вот эта женщина, с ребенком, она здесь сидит уже четыре дня. Самое крайнее дня через два исчезнет отсюда, появится новая. Но вот что я заметил: все, кто подают — они подают ради себя, ради своих детей, ради родственников, друзей. Ну, конечно, есть и такие, кто просит, чтобы она за них помолилась. Но это старики вроде меня — чувствуют, что приближается то время, когда надо будет предстать перед богом, вот и раскошеливаются. А есть и такие: грешат-грешат, о боге не думают — нет бы сказать себе: хватит, мол, пора и честь знать… И вдруг попадают в беду, в тяжкое положение, и вот тогда-то сразу вспоминают о боге: «О горе, меня ведь ждет божий гнев!» Ну и начинают раздавать деньги во имя бога. Я ведь не просто так все это тебе рассказываю, сынок, ты не думай: старый, мол, из ума выжил, совсем не понимает, что несет, и остановиться не может. Нет, сынок, нет. Я человек старой закалки, много на своем веку повидал, мои слова и тебе могут полезными оказаться… Ты мне только скажи, сынок, сам-то в бога веришь? — Кафар промолчал. — Ты коммунист? — Кафар отрицательно покачал головой. — А я вот большевик. С девятнадцатого года еще. И я, когда был молодым большевиком, не сознавался, что в бога верую. Себе даже не сознавался. Одно время был и членом «Общества безбожников». Слыхал о таком обществе? — Кафар кивнул. — А ведь, если разобраться, мы не по своей воле в это общество записывались. Нам сказали: каждый большевик должен стать членом этого общества безбожников, вот я и вступил… Потом его ликвидировали, и очень умно поступили. Потому что это было очень глупое общество, это была бесполезная затея. Большевизм — сам по себе, а религия, вера — сами по себе. Я всю свою жизнь был по-большевистски честен, порядочен, ничего, даже своей жизни для страны не жалел. Что может быть для человека дороже глаз? Ведь свет этого мира ты только благодаря своим глазам можешь увидеть, верно? А я ради Родины одним глазом пожертвовал… Бандиты в тридцатом выкололи… И вот, видишь, один глаз у меня теперь стеклянный… Да, вот как я служил своей стране. Но, признаться, и бога не забывал. Ведь если глубоко задуматься, сынок, над тем, что это такое — бог, то выходит, Что с самой древности для всех для нас бог — это правда, честность, милосердие, страх оказаться непорядочным или несправедливым. Когда человек не верит во все это — он теряет бога, а самое главное — перестает быть человеком… Ты что думаешь, я только тебе — случайному человеку, здесь, на лавочке, говорю об этом? Не-ет, я об этом могу сказать любому. И детям своим — тоже. Они у меня все коммунисты. У меня даже внуки уже партийные есть. И пусть будут. Но и бога пусть не забывают. Того бога, о котором я тебе сейчас говорил — совесть свою люди пусть не забывают. — И старик снова прикрыл глаза. — Поэтому, сынок, не обижайся, но я пугаюсь, когда вижу, как люди не хотят подавать нищенке за ради бога. Очень боюсь, разные мысли приходят ко мне. Да наполнится могила твоя светом, Физули, как прекрасно сказал ты…