В тупике - [50]

Кафар не помнил, как вскочил, как влепил сыну пощечину — такую сильную, что Махмуд с окровавленным ртом упал на пол. Чимназ, закричав от страха, бросилась к матери, а Фарида, оттолкнув ее, схватила на руки Махмуда, закричала, утирая кровь с его лица:

— Вот-еот! Только, чтобы детей бить, твоего мужества и хватает! Если уж ты такой мужественный — прояви себя в чем-нибудь другом, чтобы и семье твоей польза была!

— Замолчи сейчас же! — закричал Кафар на жену едва ли не впервые в жизни.

Она было опешила от неожиданности, но замолчать совсем, видно, было не в ее силах.

— Я что, для того их с таким трудом ращу, воспитываю, чтобы ты их до крови бил? Если уж ничего детям дать не можешь, так хотя бы не обижай их!

Махмуд, до сих пор молчавший, вдруг заорал в голос. Глядя на него, заплакала и Фарида, снова взяла мальчика на руки, прижала его, как маленького, к груди. А тут еще не выдержала, разревелась и Чимназ…

А Кафара душил такой гнев, что он готов был тут же, сию минуту бросить все, уйти из дома или кинуться из окна вниз головой.

— Что я еще могу сделать! — кричал он в бессильной ярости, глядя, как плачущая Фарида уводит зареванных детей в их комнату. — Не могу же я превратить в деньги самого себя! Я и так отдаю вам все, что у меня есть.

Фарида отмалчивалась, и это еще больше выводило его из себя. В боязни сотворить что-нибудь ужасное, что-нибудь непоправимое, он вышел на улицу и мало-помалу взял себя в руки.

Когда он вернулся, в доме, казалось, все шло, как до Скандала: Махмуд снова слушал по радио какую-то зарубежную станцию, из комнаты доносилась то арабская речь, то разухабистая нездешняя музыка.

Чимназ сидела у телевизора, смотрела мультфильмы; Фарида, как всегда, крутилась на кухне.

Кафар пошел в свою комнату, сел за книги — пожалуй, сейчас эго было самое правильное, что он мог сделать. Фарида, заметив это, хотела было прикрикнуть на сына: хватит, мол, трескотню слушать, голова уже разламывается, но, назло Кафару, ничего не сказала, наоборот, даже крикнула Чимназ: «Прибавь-ка звук, чтобы и я хоть что-нибудь слышала…» Чимназ прибавила звук…

Наверное, с полчаса сидел он впустую над книгами, наконец не выдержал.

— Фарида! — позвал он. — Поди сюда, прошу! Она вошла, и Кафар нетерпеливо схватил ее за руку. Фарида вздрогнула, закричала с легким испугом:

— Что случилось, что тебе еще от меня надо?!

— Сядь, пожалуйста, нам надо поговорить.

Он был спокоен, рассудителен, и Фариде это тут же придало уверенности, ора снова почувствовала себя сильнее.

— Слушаю вас, товарищ ученый! — насмешливо сказала она и по-солдатски приложила руку к виску.

Кафар снова почувствовал, как мгновенно начинает захлестывать раздражение, но сумел сдержать себя.

— Я тебя об одном только прошу: подумай, что ты делаешь, — как можно спокойнее сказал он. — Ведь ты же детей делаешь несчастными. Ты просто уродуешь их. Ведь у них ничего в голове не будет, кроме денег и тряпок.

— А им, между прочим, ничего другого и не надо, — отрезала она. — Почему ты считаешь, что мы должны жить хуже других? Зачем, по-твоему, люди из кожи лезут, стараются красиво одеваться, жить в достатке, чтобы был хороший дом? Потому, что сейчас все так живут! А кто, по-твоему, должен обо всем этом заботиться? Я? А зачем же, скажи на милость, я тогда выходила замуж? Или что, по-твоему, женщина выходит замуж для того только, чтобы как ишак работать? Нет, она выходит замуж, чтобы у нее был муж, чтобы он содержал ее, как настоящую женщину.

— Да что мы — раздетые ходим? Голодные?

— Вот-вот!..

— Ты… Да ты пойми, что если ты настроишь детей, если они не будут уважать нас, меня, как ты потом-то сможешь удержать их около себя?! Неужели тебе это непонятно? Рухнет последняя связь, и все — ни о каком воспитании уже нельзя будет говорить.

— Ты что, меня позвал, чтобы нотации мне читать? — Кафар безнадежно махнул рукой, а она продолжала: — Ладно, хватит лясы точить. Нет у меня времени бездельничать, как ты, у меня обед на плите. Не дам вам поесть вовремя — вы же, как голодные волки, на меня наброситесь. — И она, торжествуя, вышла, хлопнула дверью.

Кафар совершенно не представлял, как ему быть дальше. Ну что, пойти избить се? Или все же еще раз попробовать убедить? Ну нельзя, нельзя так вести семью, так воспитывать детей!.. Но вспомнив насмешливые, издевательские взгляды Фариды, он в отчаянии бросился на кровать и сжал голову руками…

Прошло еще четыре года, и за это время случилось в их жизни не одно важное событие.

Первое событие произошло еще в их стареньком дворике в нагорной части города.

Случилось оно третьего мая. Кафар хорошо запомнил, что было третье мая, потому что каждый год, именно в этот день, старая Сона одевалась во все черное — даже тапочки на ногах, и — те у нее были черными. В этот день, третьего мая тысяча девятьсот сорок пятого года, она получила похоронку на сына…

Конечно, с утра Кафар не помнил про эту дату, а вспомнил лишь вечером, когда, возвратившись с работы, вошел во двор и увидел, что старая Сона сидит под тутовым деревом, расстелив на земле палас. Вообще-то под тутовым деревом была скамейка, но старая Сона предпочитала весной и летом расстилать палас, а сверху еще клала подушечку, на которую облокачивалась. Была в этом своя причина, и старая Сона ее не скрывала: «Вот так любил сидеть на паласе и мой сынок», — говорила она.