В туманном зеркале - [19]

Вот уже примерно с месяц Сибилла не наводила порядок в его гардеробе, твердо заявив, что больше не намерена тратить силы на эту неблагодарную работу. Что ведет он себя, как неряха-подросток или взрослый, которому совершенно наплевать на старания других. Поэтому она и пальцем больше не шевельнет и не будет без конца убирать за ним.

Однако один вполне пригодный для выхода темный костюм у него остался, предназначался он для театральных премьер, обедов с иностранными издателями и первых причастий, на которых ему приходилось бывать ежегодно благодаря семейству Сибиллы, состоящему из тридцати девяти взрослых и примерно шестидесяти детей (тридцать из них были пуатовенцами, а тридцать – славянами), – обе ветви жили совершенно независимо друг от друга, но одинаково гордились своей редкостной плодовитостью. «Я из семейства кроликов, – смеясь, говорила Сибилла, – и не просто кроликов, а очень набожных кроликов: и пуатовенцы, и славяне одинаково плохо говорят по-французски, так что телевизор смотреть им скучно, и любовь для них единственное развлечение, они занимаются любовью, но ничего не делают, чтобы избежать последствий… Похоже, что обе мои невестки соревнуются, кто скорее… Настоящее сумасшествие, правда? Просто жуть! Думаю, что их мужьям эта любовь уже поперек горла!» Сама Сибилла тоже выросла под сенью деревенских лип и в юности сильно отставала от современных нравов: ее первым любовником стал тот, кто был ее первой любовью.

Глава 9

Была уже половина восьмого, а между половиной девятого и девятью он должен был быть у Муны. Без четверти девять Франсуа поднимался по лестнице. Взглянув в зеркало, он нашел себя вполне элегантным, несмотря на то, что его ботинки чавкали на каждой ступеньке. Он позвонил и улыбнулся, внезапно обрадовавшись, что сейчас увидит Муну, старинную свою приятельницу. Муна открыла дверь, темное шерстяное платье классического покроя удивительно шло ей. «Воплощение семейных добродетелей», – подумал Франсуа. Она радушно усадила его в просторной гостиной и предложила выпить виски.

– Сегодня без «Бисмарка», – сказала с улыбкой Муна, – мой дорогой Курт отдыхает.

О «Бисмарке» таким образом вопрос был закрыт. Себе Муна налила шерри, села напротив Франсуа, и разговор о театре, простой и непринужденный, потек, словно они расстались вчера, словно всегда только и делали, что разговаривали, симпатизируя друг другу. Обстановка гостиной и на этот раз понравилась Франсуа. Единственное, чего ему недоставало, так это запаха рисовой пудры. Наверное, он не чувствовал его из-за насморка, но невольно время от времени искал, потягивая носом, очевидно, не слишком красиво, однако Муна не обращала внимания на его сопенье и увлеченно и очень здраво высказывала свои суждения о пьесе:

– Пьеса прекрасная, – говорила она, – но слишком жестокая… и… и, как бы это сказать, неудачно… не очень удачно выстроенная. Вы не находите?

– Может, и так, пожалуй, вы правы, – промямлил он. – Вот уже почти год, как я… как мы бьемся над ней, стараясь придать ей побольше… побольше живости. Но чем глубже постигаешь ее достоинства, тем отчетливее понимаешь, как трудно ее поставить и надеяться на успех. Огорчительная ситуация, не так ли?

– Ее нужно сократить, – предложила Муна, – и безжалостно! Думаю, что вы и сами это понимаете. Сократить и еще – изменить побудительные мотивы героя. Сделать его менее безупречным – и более смешным. Вы согласны? А что скажет на это… мм… Сибилла?

Муна не знала, как назвать ее: мадемуазель Дельрей или Сибилла, и выбрала все-таки имя. Зовет же она по имени Франсуа. Ну что ж, замечательно, все встало на свои места: пьеса, их добрые отношения… но Франсуа почему-то стало до противности скучно. Ему хотелось повеселиться, наделать глупостей, закатиться в какую-нибудь старинную русскую кафешку, пошляться бог знает где. Или пойти потанцевать с Муной в «Берлин» или еще куда-нибудь, но только непременно танго…

– Если говорить начистоту, – начал он решительно, – все проблемы с пьесой мне понятны. Я первый сказал Сибилле, что ее невозможно ни переделать, ни поставить как есть. И если говорить еще откровеннее, то сам обвинил Сибиллу в святотатстве, когда она заговорила о необходимости переделок: просто не могу себе представить, что опять работаю над ней. Думаю, вы меня понимаете?

– Нет. Неужели вы отговорили Сибиллу от переделок? Отговорили, понимая, что это единственное спасение? Ох уж эти интеллектуалы! – вознегодовала Муна. – Несчастные интеллектуалы!

Она утомленно откинулась на спинку кресла, словно главным мучением ее жизни были одержимые и раздираемые противоречиями интеллектуалы.

– Вы вкладываете в это слово раздражение, восхищение или насмешку? – уточнил Франсуа.

– По отношению к вам, дорогой Франсуа, я произношу это слово с безусловным уважением и приязнью… да, с большой, с огромной приязнью… поверьте, с приязнью, с уважением и…

Что-то перехватило Франсуа горло или яростно забурлило в крови, что-то непредсказуемое по своей неистовости. «Что-то, в чем никогда не раскаиваются, – подумал он, – и тем более никогда не объясняют».

– Хватит говорить со мной в таком тоне, – заявил он бесстрастно, но под этим бесстрастием клокотала такая ярость, что Муна невольно отпрянула. Она всерьез испугалась и, защищаясь, даже инстинктивно подняла руку, словно он собирался ее ударить.