— Мы всё знаем, — вставляет Иван Акимыч, — тоже и ему бы соснуть: не таковский — не уснёт ни в жизнь…
— Здесь что, — говорит «Японский зять», — здесь игрушки… Вот в окиане так туман — беда!.. Потому, главное, «определиться» нельзя. Инный раз сутками туман-то стоит. Вот и на поди! Может, за это время верстов за сто с курса сбились.
— Мудрёного нет, — замечает Яков.
— Главная причина — ко?мпас, — продолжает «Японский зять», — ко?мпас… Вы думаете, он что? Он только показывает где юг, где север, значит, направление какое держать. Ну, а если судно течением там что ли в сторону снесёт: этого ко?мпас твой не может указать.
— Как же тут действуют? — интересуется Иван Акимыч.
— А вот, как знаешь. Натурально, чуть туман рассеется, ждут полдня… в полдень солнце берут… Место, значит, своё чтобы определить.
— Солнце, значит, показывает?..
— Не солнце, инструмент такой есть: секстам прозывается… Им и руководствуют. А пока туман — что хошь делай!.. А якорь отдать, это ещё как Бог даст: инно место глубь страшенная: никакая цепь не хватит…
— Тошна дорога! — замечает Иван Акимович.
Сзади нас раздаётся далёкий свисток, протяжный, густой.
— «Анна» быть надо…
— Не лесопилка ли… Кто знает?..
Проходит ещё полчаса. Солнце, должно быть, уже довольно высоко, судя по красному пятну, но туман так густ, что ничуть не рассеивается. Глаза от бездеятельного бодрствования начинают утомляться, и невольная дремота, с которой трудно бороться, одолевает понемногу. Сидишь-сидишь… Мысли блуждают где-то, далеко отсюда… Проносятся отрывки воспоминаний… Как-то забываешься… видишь себя совсем в другой стороне… То представляется зеленеющий лес, пение птиц… С кем-то близким и милым идёшь куда-то… Потом переносишься в город… слышишь шум уличного движения… Пережитое бродит в мыслях… Вздрогнешь — поднимешь отяжелевшие, точно свинцовые веки — оглянешься: тот же туман вокруг, тот же пароход неподвижной массой стоит в его облаках… И опять дрёма уносит мысль в иные края, в иное время… Знакомые лица, точно подёрнутые дымкой, дымкой «воспоминания», встают перед мысленным взором… Чувствуешь странную истому… на плечах точно какая-то тяжесть… и полубодрствующий мозг вызывает разные образы… Какое-то жуткое ощущение во всём теле… Усталая воля хочет направить внимание на близкую действительность, а дрёма не хочет её знать и возрождает в памяти воспоминания… Забываешься, где ты и кто ты… Опять видишь близких людей… Вот-вот хочешь чуть не вслух заговорить с милым, далёким существом… и слова не идут с языка… и опять вздрогнешь… оглядишься, неясно соображая… и видишь — белый туман вокруг… слышишь однообразный, заглушённый стук колёс парохода вдалеке… Это «белое наваждение» странно угнетает мысль… Невольно утомлённое воображение делает разные сопоставления… Белый туман исчезает, и вместо него расстилается белая пелена зимы, покрывшая однообразную равнину с синеющей лентой лесов на горизонте… Далеко-далеко чернеющей цепью тянется обоз по этой равнине… Потом видишь белые причудливые тучи, скользящие одна за другой по склонам пятиглавого Бештау… Вдали белым кружевом сверкает снеговой хребет, далёкое видение полузабытого Кавказа, навсегда врезавшееся в память… А вот на светлом зелёном фоне весеннего леса выделяется белая сельская церковь, над которой синеет безоблачное небо… От белой церкви воображение таинственной властью переносит в знакомую комнату, где стоит белый гроб… и в этом гробу, под белым серебристым саваном лежит та, которая покинула этот мир, покинула, исстрадавшись, всё, что было дорого и близко, для другого, неведомого мира, который так странно-чужд, так загадочно-непонятен человеческому уму… Цветы рассыпаны на белом покрывале… Она точно не умерла, но спит, только странно-спокойно её белое лицо, только грустно сжаты бледные уста и печать нездешнего «познания» уже легла на печальный, страдальческий облик… А за окнами пышно цветёт природа… Точно осыпанные снегом, белеют душистые жасмины, и аромат их, и аромат сирени врывается в комнату.
Белые, белые призраки! Зачем белые туманы навевают вас на мою усталую, одинокую душу?..
Совсем близко слышно хлопанье колёс парохода о воду. Ничего не видать, но на предупредительный наш свисток совсем близко отвечает нам другой, и в ответ ему как эхо доносятся ещё два свистка, заглушённые расстоянием и туманом. Точно разговор пароходов, занесённых в это место…
— Вот и «Анна»! — говорит «Японский зять».
— Теперь до самого Нижнего пошла забирать пассажиров, — резонно заключает Иван Акимыч.
— Нешто нам за «ей» угоняться?
В тумане за нашей кормой, совсем близко, выделилась какая-то огромная масса… Вот уже можно различить и трубу, и пролёт… Наконец «Анна» подходит и останавливается совсем рядом с нами, даже немного впереди.
— Аль якоря не положит? — недоумевает Иван Акимыч, — знать, там туман реже…
Выходит капитан и смотрит на нашу соседку. Вот тихо-тихо заработала она колёсами и пошла вперёд.
— Якорь поднимать! — командует капитан.
Заходил «шпиль». У штурвала уже приготовились Иван Акимыч с «Японским зятем». Якорь быстро поднят и выбрана цепь. «Вперёд — тихий ход!» — раздастся команда и пароход плавно двинулся вслед за чуть заметной в тумане «Анной», медленно ударяя колёсами. Через несколько сажень туман стал реже… Вдали довольно ясно видны три парохода: «Анна» и два других и перед ними опять… стена тумана. Экая незадача! Однако мы подвигаемся вперёд. Вот уже мы обошли пароходы и приблизились к новому препятствию. Видя, что мы хотим «попытать счастья», пароходы также, подняв якоря, тронулись за нами. Налево от нас чуть заметен берег: он скорее чувствуется, чем виден. Мы прибавляем ходу и опять врезываемся, как в облако, в туман. Идти нельзя, и мы останавливаемся. Вдруг впереди дуновение ветерка на мгновение раздёрнуло густую завесу, и мы увидели зеленеющий берег и гладь реки.
