В тугом узле - [2]

Но самое печальное — если не самое смешное — то, что все это произошло отнюдь не из-за твоих поистине серьезных грехов и ошибок.

Только, дорогой батя, у тебя и тогда оставался выход. Была для тебя приоткрыта небольшая лазейка с черного хода, и ты со своим блестящим прошлым и с наградами, увенчавшими тебя, героя труда, смог без всяких последствий улизнуть с поля битвы. Еще до последнего звонка.

А мы, дорогой наш бригадир, остались!

Остались без своего бати, изрядно потрепанными и ничего, как дураки, не понимающими. В каком-то двойственном положении, трусливо уткнув голову в плечи. А потом нам пришлось на своем хребте выгребать всю грязь со всеми, вытекающими отсюда последствиями.

Вот так, мастер, такова картина. Неплохая штучка, не правда ли? Пока лишь я один скулю под ее бременем. Но не радуйся — твою долю я тебе еще перепасую, черт побери!

Если не смогу рассказать, то опишу.

Правда, я никогда не был бумагомарателем, но сейчас им стану. Так что держись, батя, — хотел бы я взглянуть на тебя после того, как ты прочитаешь мою писанину.

А сделаю я это наверняка. Пока еще бумага девственно-чиста, но я уже просидел над ней несколько часов. Я еще не нашел слова, которыми надо начать, но рано или поздно они придут ко мне, не бойся. А пока я мысленно прокручиваю сюжет.

Я встаю всегда рано, на самой заре. В это время здесь все еще спят. Спит больничная палата, спит дежурная сестра, внизу храпит вахтер, словом, все погружено в глубокий сон; и даже страшащиеся смерти больные тоже дремлют в эти часы.

Я же ничего не могу поделать с собой — так уж приучил меня этот проклятый будильник. Звонит, бывало, в четыре часа, и — привет постель! Но здесь-то ни к чему так рано пробуждаться. Дела никакого, на работу спешить не надо. Вот и лежу себе на спине (прямо как барин, не правда ли?), скрестив руки над головой, уставившись в одну точку. И мысленно пишу тебе это письмо. В полной тишине.

Правда, к шести часам все испарится, но не беда — завтра в предутренние часы можно будет начать сначала.

Мне бы и в голову не пришло терзать сейчас себя воспоминаниями о минувших передрягах и мысленно ввязываться в перепалку с бывшим бригадиром Яношем Канижаи, если бы несколько дней назад меня не посетил большой начальник — Рыжий Лис.

С тех пор во мне все так перевернулось (и не раз, а, по крайней мере, трижды), что и сейчас еще голова идет кру́гом.

До этого времени я считал, что я — этакий заурядный гражданин, с которым обычно не случается ничего особенного и которому по завязку хватает собственных забот и неурядиц. Своих бед.

Больница наша — прекрасная, современная; все блестит, однако для меня она — весьма тоскливое местечко. Когда я загремел сюда, был ужасно огорчен. Конечно, ведь вдоволь намаялся в полуподвальной квартире, мечтал-мечтал накопить силенок, поднатужиться и выбраться из нее, и вот только-только начал было чувствовать, что это удается, — как, пожалуйста, тебя настигает подлая хворь и все летит к черту.

Я так и сказал докторам, в первый же день сказал, и весьма воинственно, чтобы они поторопились со мной. «То есть как это поторопиться?» А так, говорю, что для меня слишком большая роскошь это лечение. «Роскошь?! Почему — ведь в социалистическом обществе лечение бесплатно…» Послушайте, господа любезные, может быть, и бесплатно. Но суть не в этом. Денег по бюллетеню не густо. К тому же, если тебе известно, что, пока ты здесь загораешь, жена с двумя хныкающими малышами мается в захудалой квартире, да еще не в своей, — мы снимаем ее, — то понятно, что денег по больничному мне недостаточно… Врачи вылупили на меня глаза, ничего не понимают. Не понимают! И головой качают. И спрашивают: «Господин Богар, у вас ведь есть средства на жизнь? Так чего же вы тогда хотите?» И действительно — чего? Пожалуй, ничего другого, говорю, как персонального вертолета, чтобы в летние месяцы курсировать на нем между собственной шикарной виллой на Балатоне и заводом, где работаю. Как раз крыша нашего сборочного цеха плоская, на нее прекрасно можно было бы сажать вертолет. Врачи смеются, похлопывают меня по плечу: шутник, мол. А потом спрашивают: «Сколько вам лет, Иштван Богар?» Ровно тридцать, говорю. «Вот видите, — отвечают, — разве можно допустить, чтобы такой молодой человек сгинул через пару лет?»

Ясно, тут трудно сказать, что можно допустить, а чего нет.

Разумеется, о том, чтобы сгинуть, не может быть и речи: врачи считают, что болезнь у меня не тяжелая и вполне излечимая. Для них — не тяжелая.

Дело якобы в том, что я малость больше, чем допустимо, наглотался за последнее время каменной пыли, отчего у меня в легких и образовались эти дурацкие каверны. Да плюс к тому еще в боку обнаружены какие-то спайки. Старая штука — не знаю даже, когда и как я ее приобрел. Возможно, перенес на ногах паршивую простуду и с тех пор тащу за собой ее след.

Однако, если говорить правду, простофиля вроде меня и половины, а то и больше не поймет из того, о чем рассуждали по моему поводу врачи. В конце концов сестра заявила мне, что, если я не проявлю склонности к выздоровлению, меня уложат под нож. Со страху я тотчас же стал послушным и полностью доверился докторам.