В Тигровой балке - [14]

Все мы очень привязались к Малышу и волновались за его жизнь, потому что он частенько выходил в пустыню к самым границам заповедника, куда иногда пробирались браконьеры. Да вдобавок ко всему он совершенно не боялся людей и сам шел на свет фар. Я убедился в этом, когда однажды в пасмурную ветреную ночь в начале марта выслеживал на плато браконьерскую машину. Медленно объезжая песчаный бугор, я встретил Малыша, который бежал мне навстречу. Когда мотоцикл остановился, он быстро приблизился и стал со мной заигрывать, а я забеспокоился страшно. Ведь только что в этом месте «фарила»[2] браконьерская машина.

Но Малышу везло. К третьей весне он здорово вырос. В марте, как и все, он скинул вилочки-рога и, лишившись своего оружия, некоторое время ходил как потерянный, опасаясь кого-либо задирать. А потом вдруг, ко всеобщему изумлению, вместо рогов с одним отростком, у него вымахали рожища с тремя отростками, целая крона. Насколько мне известно, это первый случай подобного рода среди благородных оленей. Очевидно, тут большую роль сыграло обильное питание.

С этими рогами к осени он стал опасен. В августе, когда начался гон, Малыш из озорного, добродушного зверя превратился в яростно кидающегося на всех самца. Дошло до того, что люди по Центральному кордону вынуждены были передвигаться перебежками и не иначе как вооруженные увесистой палкой. Одного из гостей он чуть не запорол насмерть, прижав рогами к стене дома. Потом в тугаях напал на сотрудницу, своими руками вскормившую его, и гнал через заросли до самого кордона, непрерывно сбивая с ног ударами рогов. Сотрудница была так избита и натерпелась такого страха, что сгоряча велела даже пристрелить Малыша. Некоторые работники просто боялись работать в тугаях из-за боязни встретиться с Малышом. Но с окончанием гона он опять присмирел, хотя от былого добродушия не осталось и следа. Однако главное было достигнуто. Взрослый олень бродил по двору Центрального кордона вместе с табунком молодежи, и все они совершенно не боялись людей.

Интересно было проследить, как Малыш и другие прирученные оленята относились к диким оленям. На первых порах, по-видимому из-за посторонних запахов, дикари не подпускали их к себе, держась на почтительном расстоянии. Но впоследствии сначала Малыша, а потом и компанию прошлогодних оленят стали то и дело встречать в обществе их диких собратьев. Однажды я был свидетелем такого свидания. На большой поляне пасся олений табун. Когда я появился на опушке, весь табун обратился в поспешное бегство. Осталось на месте только четверо молодых оленей, судя по рогам-вилочкам, второгодников. Сначала я даже не сообразил в чем дело и оторопело смотрел, как эта четверка, уставившись на меня и недоуменно поглядев вслед убегавшим собратьям, лениво тронулась прямо к моей особе. Они окружили меня и стали теребить за куртку, игриво прыгая вокруг, как бы предлагая и мне порезвиться. Здесь, среди диких джунглей, эта сцена произвела на меня большое впечатление.

Все оленята очень не любили собак, а Малыш их прямо-таки ненавидел. Когда олени были маленькими, то спасались от пастушеских собак бегством, но как только подросли, сами стали гоняться за собаками. Интересно было видеть, как трехнедельные оленята отбивались от собак. Подпрыгнув, они всеми четырьмя ногами били по собаке, а сами падали при этом на бок и отчаянно верещали. Одно время у нас жил здоровенный пес — туркменская овчарка довольно красивой масти. Этот пес был отчаянный трус и рохля. Днем он спал где-нибудь в тени, — а ночью гордо стоял посреди Центрального кордона и беспрерывно гавкал в ответ на все шорохи ночных тугаев, не давая никому спать. Как-то раз, попав на Пионерский кордон, где в то время находились в вольере оленята, этот дурной пес увидел их и сразу же, угадав в них слабых и беззащитных существ, ринулся в атаку. Был поздний вечер. В кромешной тьме пес не разглядел решетки вольеры и врезался в нее на полном ходу. Увидев такое страшилище, оленята отчаянно перепугались. Взвившись, как ласточки, они перемахнули через двухметровый барьер и кинулись наутек в тугаи, где проклятый барбос гонял их до утра.

Когда Малыш подрос, то в первую очередь свел свои счеты именно с ним. Мы поняли это, услышав душераздирающий визг, несшийся из соседних кустов, где Малыш напал на пса, когда тот предавался дневному отдыху. Он нанес ему жестокий удар острым копытом, едва не выпустив из собаки дух.

Малыш вообще очень тонко разбирался в окружавших его существах, будь то собаки или люди. К некоторым он питал явную неприязнь и при встречах вскидывал голову вверх и, приподняв верхнюю губу, презрительно шипел сквозь зубы. Он испытывал также крайнюю неприязнь к шакалам. Я неожиданно обнаружил это, когда сидел ночью в засаде у своего окна. Дело в том, что зимой и ранней весной шакалы каждую ночь посещали кордон и обшаривали все его уголки, чтобы полакомиться отбросами. Если бы они делали все это молча, то нас бы это не особенно трогало, но свои поиски шакалы сопровождали отчаянным воем прямо под нашими окнами. Этот вой мог поднять с постели даже покойника. Мы иногда, чередуясь, караулили этих мародеров, выставив уголок стекла в окне и высунув наружу ружейный ствол. Делались такие засады в полнолуние, когда лунный свет был достаточно ярок для прицельной стрельбы.