В тени шелковицы - [22]

Он то впадал в дрему, то просыпался, не замечая времени и не ощущая голода. Тело совершенно онемело, и когда он шевельнулся, попробовав чуть повернуться на бок, ему показалось, что он не сам поворачивался, а заставлял сделать это кого-то постороннего.

На дворе смеркалось. Он принудил себя встать и пойти в кухню. Принес оттуда остаток паленки и лежа выпил ее до последней капли. После этого заснул и проснулся лишь на рассвете.

Тело болело, но в голове немного прояснилось, настолько, что он смог сосредоточиться. Глаза как будто были в порядке, зажмурив поочередно левый, затем правый, он убедился, что видит обоими.

Лежа в постели, он снова уловил непонятные, равномерно повторяющиеся звуки, услышанные им накануне.

Встал он, когда совсем рассвело, и оглядел хату.

Братья унесли все, что попалось на глаза, даже одежды первой жены не оказалось в сундуке. Взяли и перину, хотя Гильда никакой перины из дому не приносила, забрали и разную мелочь с кухни, в том числе и зеркало, что всегда висело на гвоздике.

Он отпер двери и вышел на свежий воздух. И тут услышал те самые тупые звуки, только гораздо отчетливее. Да, это был стук топоров, многих топоров. Стук топоров сопровождался визгливым скрипом пилы.

Прихрамывая, добрел он до конца вишневого сада, оттуда было хорошо видно все вокруг.

Лесорубы начали свое дело у дороги, проходившей через рощу, и продвигались на восток, к железнодорожному полотну. Уже видна была просека шириной в несколько десятков метров.

Он протер глаза — уж не мерещится ли ему?

Ответом ему были сильные и убедительные удары топоров.

Деревья, одно за другим, падали на землю.

Перевод И. Ивановой.

РОДСТВЕННИКИ

В четверг после обеда пекли хлеб.

В квашне подходило тесто. Когда оно поспело, мать застелила корзинки салфетками и выложила на них тесто.

Сын натаскал к печи суковатых поленьев, соломы и хворосту. Хворост поломал: который потоньше — руками, потолще — через колено, — и сложил его горкой.

Потом пошел на кухню, сел на лавку и приготовился ждать.

Наконец мать подала знак, он взял корзинки и вынес их во двор.

Остальное мать делала сама.

У сына как раз не случилось другой работы, он лег в траву и стал наблюдать за птицами. Самые резвые, ласточки, выделывали умопомрачительные воздушные петли, охотясь за мошками. Налетавшись, ласточки усаживались на ветки и справляли нужду. При этом не переставали щебетать, и вид у них был самый невинный, но их уличал плуг под орехом, заляпанный, точно известкой.

Мать развела огонь, и пока печь нагревалась, сбегала в дом за деревянной лопатой на длинного черене.

Когда печь нагрелась как следует, мать одну за другой брала корзинки, выкладывала тесто на лопату и сажала хлебы в печь.

Сын закурил сигарету, приподнялся на локтях и, повернувшись к матери, спросил:

— Кто все это есть-то будет?

— Чего тут, всего пять хлебов, ведь праздник большой скоро. Ты что, забыл? — ответила мать.

— Да не забыл, а все равно, кто столько съест?

— Приедут наши с севера, и Мишко, поди, приедет, — сказала мать.

— Письмо прислали? — удивился сын.

— Сон мне приснился…

— Ах сон приснился, — улыбнулся сын.

— Не оговаривай их! — напустилась мать.

— Дождешься их, после дождичка в четверг, — сказал сын.

— Летось не могли приехать, сам знаешь, — заступалась мать.

Сын не стал перечить и побрел на загуменье.

А вечером весь дом благоухал свежим хлебом.

Яно резал ломтиками домашнее сало. Хлеб можно было и не резать, он просто таял во рту, корку одолел бы даже беззубый старец. Каравай убывал на глазах.

— Смотри не подавись, — сказал отец сыну и тоже отрезал себе ломоть.

Сын ответил улыбкой.

— Видал нашу кукурузу? — спросил отец.

Сын отрицательно покачал головой.

— Сколько початков поломали! Не успеет созреть, останутся одни стебли, — сокрушался отец.

— Цыгане воруют, початки уже можно варить, — задумчиво сказал сын. — Надо бы их подкараулить.

— Я ходил глянуть и на Штефанову, похоже, у него не воруют.

— Наша у самой дороги, рвать сподручно. Надо бы отвадить этих черномазых, — сказал сын.

— Хорошо бы, да только цыган нынче тоже барином стал. Пойдет нажалуется, нам же и нагорит. Надо сеять кукурузу на другом участке, не у всех на виду, — рассуждал отец.

— Подстеречь их — и баста, — настаивал сын. — Пускай жалуются, пускай ходят…

— Гляди-ка, ты боялся, что не съесть, а одну буханку почти прикончили, — заметила мать.

— А сама почему не ужинаешь? — спросил отец.

— Желудок опять побаливает, маринованный огурец съела, наверно с этого.

— Надо бы тебе доктору показаться, — сказал сын.

— Вот еще, стану я по докторам разъезжать, дома дел невпроворот. Завтра собью масло, чтоб свеженькое было к их приезду.

— Верно, верно, — поддакивал отец.

Яно закурил. Часы тихонько тикали. Вдруг распахнулась дверца над циферблатом, высунули головы кукушки, закуковали. Пробило восемь часов.

Яно спал в задней комнате, которая использовалась и под зерно. Под окном груда ячменя, на другой половине гора ржи, отделенной от ячменя досками. В свободном углу железная кровать, в ногах стул с резной спинкой. На стул Яно складывал одежду на ночь.

Отец разбудил сына еще затемно.

— Запрягай, матери плохо!

Сын оделся, обул на босу ногу тяжелые солдатские ботинки и прошел в кухню. Через приоткрытую дверь в передней он услыхал стоны матери и приглушенный голос соседки.